Аньес подала им кофе и снова удалилась.
— Не могу жить один в этой квартире! — проговорил Филипп.
Мадлен закурила сигарету и тяжело откинулась на диванные подушки. Нога сильно болела. Она так и не поправилась после того падения. Стоило ей слегка переутомиться, и боль возвращалась. Кроме того, ей ужасно хотелось спать. Она очень рано встала сегодня утром, чтобы все собрать к отъезду. Сейчас, наверное, около десяти. Мадлен сделала глоток кофе и сказала:
— Поверь моему опыту, Филипп, к одиночеству быстро привыкаешь!
— Возможно, ты и привыкла, — проворчал он в ответ, садясь. — Я — нет! Когда я возвращаюсь вечером в этот дом, мне кажется, будто я проваливаюсь в какую-то яму. Бессмысленность моей жизни вопиет. Это ужасно!
— Если бы ты чаще виделся с детьми! — воскликнула Мадлен.
Он скривил лицо.
— Дети… дети… У нас нет ничего общего.
— Ты этого и хотел!
— Что за чушь ты болтаешь?
— Брось, Филипп!.. Вспомни сам!..
Он пожал плечами.
— Ты всегда их защищала!
— Не всегда, — твердо произнесла Мадлен, глядя прямо в глаза Филиппу.
Она думала о Жан-Марке. Филипп понял и прикрыл глаза. Последовало долгое молчание. На площадке хлопнула дверь лифта, и Филипп мгновенно встрепенулся.
Наверное, он вздрагивает от каждого звонка в дверь, от любой телефонной трели. Он одержим Кароль. Мадлен он казался жалким, напоминал нищего попрошайку, и это было отвратительно.
— Ты должен увидеться с Жан-Марком, должен!
Мадлен ждала взрыва негодования, но Филипп лишь спросил бесстрастно:
— Для чего?
— Он нуждается в тебе.
— Уже нет! — В голосе Филиппа звучал сарказм. — Он нашел себе блестящую партию.
— Вот именно! Его женитьба беспокоит меня. Если бы ты снова сблизился с Жан-Марком, взял его в дело, он не чувствовал бы себя в будущем вечным должником семейства Шарнере.
— Они весьма достойные люди…
— Да-да, конечно, но дело же не в этом! Такой гордый, прямой и отважный мальчик, как Жан-Марк, осознав, что обязан всем — положением, будущим, укладом жизни — тестю, будет уязвлен, во-первых, в своем самолюбии, а в конечном итоге — в любви!
— Успокойся, — ответил сестре Филипп. — Жан-Марку требуется гораздо большее, чтобы почувствовать себя униженным!
Мадлен строго взглянула на него.
— Это абсурдно, Филипп! После ухода Кароль та несчастная интрижка должна быть навсегда забыта!
— Здесь Кароль или нет, роли не играет! Это ничего не меняет в том, как мой сын поступил со мной.
— Меняет! Теперь между вами нет и тени лжи. Из всех детей ты по-настоящему любишь только Жан-Марка. Но именно его ты прогнал от себя. Ты никогда не узнаешь, насколько мальчик несчастен! Мог бы, во всяком случае, сходить на прием по случаю помолвки!
— Насколько я знаю, тебя там тоже не было!
— Я лежала в постели с температурой! — возмутилась Мадлен.
— Но вы виделись с тех пор?
— Нет. Я приехала прямо сюда, но постараюсь встретиться с мальчиком завтра. И приведу его к тебе — по доброй воле или по принуждению!
Филипп отрицательно покачал головой.
— Не нужно, Мадлен. Уверяю тебя, это ни к чему… Думая, что творишь добро, ты только все испортишь!
Глаза у него ввалились, подбородок дрожал. Мадлен чувствовала, что брат непоколебим в своей гордыне. Но развязка близка. Пройдет еще несколько недель, и она сумеет его убедить. Мадлен поставила себе целью добиться присутствия Филиппа на свадьбе Жан-Марка. Торжество состоится не раньше начала июля, так что у нее есть два месяца. Конечно, ей придется курсировать между Туком и Парижем…
Филипп сумел справиться с нервами. Он курил, откинувшись затылком на спинку кресла и рассеянно глядя перед собой глазами, полными печали, разочарования, сомнения.
— Я рад, что ты приехала, — наконец произнес он.
Мадлен улыбнулась. Секунду спустя он добавил:
— Ты должна остаться.
— Я так и сделаю.
— Ты не поняла: я хочу, чтобы ты жила в Париже.
Мадлен удивленно взглянула на брата.
— Постоянно?
— Очень просто. Кто мешает тебе продать магазин в Туке и купить другой, в Париже?
— Не вижу в этом смысла!
— Ты жила бы здесь… Была рядом со всеми нами…
Филипп звал ее на помощь. Как тогда, после первого развода. Но в то время дети были совсем маленькими и она чувствовала, что без нее им не обойтись. А сегодня кому она нужна, кроме брата?
— Нет, — сказала она, — это невозможно.
— Почему?
— Каким бы странным тебе это ни показалось, Филипп, у меня тоже есть своя жизнь, и я вовсе не хочу ее менять… Почему ты полагаешь, что я по первому твоему слову все брошу и кинусь, очертя голову…
— Ты что, не слышишь, как я говорю это самое слово?
Мадлен смягчилась.
— Ты страшный эгоист. Ты несчастлив, ты одинок — значит, мир должен замереть в неподвижности.
— С чего ты взяла, что я несчастлив?
— Ты сам мне сказал.
— Я оскорблен и возмущен! А это совсем другое. — Привычное высокомерие брало верх над минутной слабостью. Филипп вел себя, как старый петух, пытающийся провести весь курятник, вытягивая облезлую шею и топорща поникший гребень.
— Уже поздно, — тихо произнесла Мадлен, поднимаясь.
— Собираешься ложиться?
Мадлен почувствовала, что Филипп готов был бы ночь напролет говорить с ней о себе самом, о Кароль, об их разрыве, о своей растерянности… Неужели она к нему несправедлива? Принимает близко к сердцу заботы молодых, но не слишком расстраивается из-за проблем стариков. Ей было скучно с братом.
— Да, — ответила она, — в Туке я в десять вечера уже лежу в постели!
Филипп пожелал сестре доброй ночи, и она ушла к себе. Аньес разобрала ей постель, распаковала чемодан, развесила одежду, трогательно, хоть и неловко, сунула три гвоздики в вазу. Мадлен машинальным движением поправила цветы, поискала глазами свою лисичку. Фенек как будто дремал у себя в корзине рядом с батареей, на самом деле украдкой наблюдая за хозяйкой и дуясь на нее за то, что так надолго оставила его в одиночестве. Как и всегда в подобных случаях, Мадлен умилила эта демонстрация капризного, злопамятного и ревнивого нрава. Засмеявшись, она с трудом присела на корточки, погладила зверька по спинке, шепча нежные слова утешения и примирения:
— Это недоразумение, Жюли! Не станешь же ты злиться на меня за такую ерунду!..