— Ой! — сказала она.
— Что? — встрепенулся он.
— Далеко как, — пожаловалась она.
Он оценивающе прикинул расстояние.
— Далеко, да не очень. Еще можно долго плыть, — заключил он.
Глядя прямо в высокое небо, она шмыгнула носом.
— Далеко, — упрямо повторила она.
Ему это не понравилось.
— Ты что, хочешь назад? — напрямую спросил он.
Она промолчала.
— Нет, ты скажи, — настаивал он.
— Я не знаю, — тихо произнесла она.
— Пожалуйста, можем вернуться, — хрипло предложил он. — Только сама знаешь, что будет.
Она опять промолчала, сосредоточенно плыла, не глядя в его сторону.
Она знала, что будет. И чего не будет.
Не будет игр, не будет радости, не будет смеха. А будет постоянный страх, что их заметят, увидят, подстерегут.
— Почему так? — спросила она.
— Ты знаешь почему, — грустно ответил он. — Ты — русская, а я кто?
Она ничего не ответила, молча плыла, глядя вверх.
— Что тут сделаешь? — с горечью сказал он. — Ничего не сделаешь. А мы так не хотим.
— Не хотим, — согласилась она.
— Потому и уплываем от них.
— Уплываем, — печальным эхом отозвалась она.
— Как твой отец нас с ребятами тогда назвал? Ублюдки?
— Нет, не так, — возразила она и с трудом, по слогам выговорила: — Вы-бляд-ки.
— Какая разница, — с горечью заметил он. — А наши про вас так же говорят. Тоже, если на русский перевести, будет «ублюдки».
Она не могла сформулировать это, но знала, что он был прав, во всем прав. Когда отец с матерью ругались — а ругались они часто, с криками, с драками, — она слышала, что они кричали друг другу, кого винили в своих бедах.
Они уплывали не просто от них, они уплывали от ненависти, преследовавшей их со всех сторон.
Они уплывали от жизни, в которой им не было жизни.
Она вновь перевернулась на животик, через силу мучительно улыбнулась ему. Она начала слегка замерзать, тело покрылось маленькими пупырышками, «гусиной кожей».
Она поплыла быстрее, чтобы согреться, обогнала его. Он тут же саженками покрыл разделявшее их расстояние, опять поравнялся с ней.
Теперь они снова молча плыли рядом.
Спустя еще какое-то время он оглянулся. Берег превратился в едва видимую полоску.
Неожиданно снова подул успокоившийся было на время ветер. Он перевел взгляд на нее и увидел, что она почти перестала плыть.
— Я больше не могу, — задыхаясь, сказала она.
Личико ее сморщилось, слезы закапали по воде.
— Не плачь, — попросил он. — Не надо.
Небольшая, поднятая ветром волна, смывая слезы, накрыла ее с головой.
— Я хочу назад, — с трудом проговорила она, вынырнув и отплевываясь. — Поплыли назад.
— Хорошо, — согласился он.
Слезы были готовы появиться у него тоже, но ему удалось сдержаться. Мужчина ни за что не должен плакать, тем более перед женщиной.
— Поплыли, если хочешь.
Назад им было не доплыть, это он точно понимал. А самое главное, что возвращаться им некуда. В конце концов их найдут и ужас что с ними сделают. И больше они друг друга не увидят.
А зато так они уже никогда не расстанутся!..
Они повернули обратно, но она вскоре опять скрылась под водой.
На этот раз она вынырнула далеко не сразу.
— Не могу, — еле выговорила она, показавшись на поверхности. — Я устала. Я боюсь…
— Не бойся! — натужно выкрикнул он.
Он хотел объяснить, что бояться не нужно, что он здесь, рядом с ней, что он теперь всегда будет рядом, что там, где они окажутся, им будет очень хорошо, но не сумел ничего этого сказать, не нашел слов.
А если бы и сумел, то все равно бы уже не успел, потому что она снова ушла под воду.
Он ждал, но она все не появлялась.
Он понял, что остался один, и, уже не стесняясь ничего, горько, безутешно заплакал.
Спустя полчаса ветер стих так же неожиданно, как и возник. Вокруг стало совсем тихо и пусто.
Солнце окончательно взошло и с обычной для этих краев щедростью лило свое расплавленное золото на бескрайнюю водяную пустыню и узкую полоску пляжа, на которой с трудом можно было различить кучку аккуратно сложенной и придавленной камнем одежды.
Змея наконец-то заползла высоко в горы и после долгих поисков подходящего места облегченно улеглась в густой пожелтевшей траве, с наслаждением подставляя под горячие солнечные лучи свое гибкое длинное тело.
Она пребывала сейчас в том особом радостном состоянии истомы и покоя, которое всегда охватывало ее перед тем, как ей предстояло сменить кожу. Она загодя готовилась к этому таинственному и любимому ею периоду, когда все процессы в ее организме постепенно замораживались, и она как будто умирала, а потом рождалась заново, выползала из старой ненужной кожи, полная сил и здоровья, влажно блестя новыми черными чешуйками.
Внезапно змея приподняла голову. Сверкнули маленькие, настороженные, лишенные век глаза. Что-то потревожило змею. Какое-то чужое движение возникло внезапно на этом тихом высокогорном плато.
Бесшумно и неспешно двигаясь, змея свернула в кольцо свое вальяжно вытянутое тело и снова замерла, выжидая. Менять выбранное место ей совсем не хотелось по нескольким причинам. Во-первых, здесь ей нравилось, тут было очень удобно, во-вторых, она приползла сюда первая, и в-третьих, смена кожи, судя по тому, как уже начинала зудеть голова, должна была начаться очень скоро.
Постороннее движение тем временем нарастало. Змея опустила голову, но глаза по-прежнему смотрели обеспокоенно. Она знала, что в густой траве ее сейчас почти невозможно было заметить, и тем не менее решила оставаться настороже.
Костя Рачихин вбил крюк и, ловко подтягиваясь за веревку, поднялся на плато. Потом он перевернулся на спину и, упершись ботинком в небольшой скальный выступ, помог вылезти Володе Рудерману, с которым они шли в одной связке. Оба сбросили рюкзаки и с облегчением повалились на альпийскую травку. Солнце уже было в зените, а из лагеря они вышли рано утром, так что устали оба изрядно, тем более что подъем оказался неожиданно очень тяжелым.
Отдышавшись, они приподнялись и сели, глядя далеко вниз, на раскинувшуюся перед ними фантастическую безлюдную долину с многоцветными лугами, водопадами, горными озерами и мрачным, еле видным отсюда ущельем. Где-то вдалеке отсюда шла война, а тут была тишина и покой.