— А теперь будь хорошим мальчиком, — сказала она. — Я никому ничего не скажу.
Да. Теперь Пи-Джей уже не сомневался, что она знает о том, что произошло с ее дочерью.
— А если про нее будут спрашивать? — сказал он. — Из отеля придут: почему она не на работе?
— Сожгу дом, — сказала она. — Они не любят огня. Мне бабушка говорила. — Она перекрестилась, потом достала из-за пазухи пластмассовые четки и принялась начитывать «Радуйся, Мария».
Он вернулся в комнату Шеннон. Взял распятие и вбил его, головой вперед, в грудь своей бывшей подруги.
На первом ударе она открыла глаза.
И сразу расплакалась. Как в тот раз, когда они занимались любовью. Она заговорила с ним. Ее голос совсем не изменился со школы. Это был голос девочки, которой только еще предстояло вкусить греха.
— Пи-Джей, почему ты залез в окно, как вор? Я — приличная девушка и хорошая католичка и ничем таким не занимаюсь.
Он ударил еще раз. На этот раз показалась кровь — темная и густая, как патока. С кислым запахом.
— Я еще к этому не готова, Пи-Джей... не делай со мной ничего, не надо... пусть я останусь маленькой девочкой...
— Ты все перепутала. Это было давным-давно. А теперь ты мертва. Ну так и умри. — Он снова ударил. Кровь брызнула ему в лицо. Он вытер ее тыльной стороной ладони. Раздался влажный треск. Следующий удар достиг цели. Голова Иисуса пронзила ей сердце. Она закричала. Он ударил еще раз. И еще, и еще. Все сильнее с каждым разом. Как тогда — когда они занимались любовью, хотя он знал, что она еще не готова его принять. И она все кричала и плакала. Только это были не слезы, а кровь, кровь, кровь...
— Я любила тебя! — прошептала она.
Она билась в судорогах, перевернутое распятие у нее в груди ходило ходуном, как бакен на море в бурю.
Он разбил керосиновую лампу о край кровати. Деревянное изголовье занялось мгновенно. Она закричала. Это был нечеловеческий крик. Это огненный ветер вырвался из ее горла — из ее разорванных легких.
Огонь разгорался быстро — здесь было чему гореть. Пи-Джей закашлялся от густого дыма. Ему хотелось убедиться, что Шеннон сгорит как надо, но если бы он остался еще на секунду, он бы точно задохнулся. Он выбежал в гостиную. Миссис Битс по-прежнему сидела на диване, глядя в пространство.
— Пойдемте, мисси Битс. Здесь нельзя оставаться!
— Кроме нее, у меня не было никого. В ней была вся моя жизнь.
— Да... да... пойдемте! — Он подхватил ее на руки. Она почти ничего не весила.
— Отпусти меня! У меня ничего уже не осталось... только сплошная боль... Я не хочу никуда уходить!
— Миссис Битс... — Дым уже проник в гостиную. Она закашлялась. Она билась и дергалась, пытаясь вырваться.
— И не надо мне «миссис битсать», дикий индейский мальчишка... я знаю, что ты лишил девственности мою дочь... всегда знала. Так что убери руки. Вы, молодежь, все одинаковые. Не чтите отцов своих и норовите цапнуть за руку, которая вас кормит.
— Миссис Битс... — Что нужно сказать, чтобы вытащить ее из дома?! — Миссис Битс, самоубийство — это смертный грех! Если вы сейчас не позволите мне спасти вам жизнь, вы будете вечно гореть в аду! — Похоже, она испугалась. В первый раз — по-настоящему. Она обняла его за шею и позволила ему вынести ее из дома. Огонь уже перебрался в гостиную, сухие обои занялись мгновенно. Пи-Джей подбежал к машине, распахнул дверцу и поднял сиденье, так что миссис Битс смогла сесть сзади. Из динамиков лилась Девятая симфония Малера — музыка о смирении и смерти. Леди Хит сидела с закрытыми глазами, погруженная в медитацию.
Она открыла глаза.
— Она... она...
— Теперь уже мертвая. А это — ее мама.
— Она превратилась в...
— Да.
— Давай уедем отсюда быстрее... пожалуйста.
— Дом сгорит, — сказал Пи-Джей. — Нам надо доехать до магазина и вызвать пожарных. Но им ехать из Оксвиля, так что они доберутся не скоро.
Он завел двигатель, и они поехали вниз по холму. Пи-Джей не оглядывался. Но в зеркале заднего вида он видел отблески пламени. И миссис Битс. Она сидела, раскачиваясь взад-вперед, в полной прострации.
И как же она теперь? — подумал Пи-Джей. Куда ей теперь идти? Может быть, надо было послушать ее и дать ей умереть, как она хотела. Индейцы всегда так и делают... позволяют своим старикам самим выбирать время, когда уйти... но миссис Битс этого бы не поняла. А вот адский огонь и вечное проклятие — это она понимала. Но, может быть, это одно и то же.
Он прибавил звук. Сделал музыку громче.
И еще громче.
* * *
• зеркала •
Павильоны для внутренних съемок установили всего в паре сотен ярдов от последнего сгоревшего дома на окраине Узла. Со стоянки, куда Петра поставила автомобиль, была очень четко видна граница... с одной стороны — выжженное пепелище с черными остовами домов, с другой — буйная зелень. Как будто сама земля, на которой когда-то стоял Узел, приняла обет никогда больше не плодоносить. Как будто землю засыпали солью — как это сделали римляне с Карфагеном. И поклялись, что это место навечно останется бесплодным. Петре даже стало слегка жутковато — как будто стоишь на границе двух разных миров. С одной стороны — настоящий Узел, мертвый уже навсегда. С другой — иллюзорный Узел, уже готовый к тому, чтобы воплотиться в жизнь на пленке.
Сами съемочные павильоны представляли собой безобразные бетонные коробки. Охранник на входе сверился со списком «допущенных» и только тогда пропустил Петру внутрь. В огромном фойе все сотрясалось от грохота молотков и дрелей. Какая-то женщина с панковской прической и в обтягивающих кожаных штанах окликнула Петру:
— Петра Шилох! Вы же Петра Шилох, да? — Явный нью-йоркский акцент.
— Да. — Она сдержанно улыбнулась. Мимо прошли рабочие. Еще трое рабочих сосредоточенно красили деревянные стены «под камень». Наверху, под потолком, строился целый лабиринт подвесных мостиков и платформ. В дальнем конце зала плотники сооружали леса. Готовые секции тут же обматывали бесконечными ярдами жестяной фольги. — А зачем эта фольга?
— Это будет пещера кошмаров или что-то такое. Эпизод 26-й — сцена в сознании Тимми, — я точно не знаю. — Она достала изо рта жвачку и бросила ее в большую мусорную корзину, которую как раз провозили мимо. — Меня зовут Триш Вандермеер. Я художник-декоратор, а заодно и главный конструктор. — Она отвернулась, чтобы крикнуть рабочим: — Нет, нет, нет, это кресло — для чердака, а не для офиса... Господи, есть же придурки на свете... черт, не уроните мне тут унитаз! — Упомянутый унитаз представлял собой самое обыкновенное сантехническое оборудование, но с «золотым» сиденьем.
— Тут у вас, кажется, сумасшедший дом.
— Это точно. Порошочка хотите? — Она помахала у Петры перед носом маленьким пакетиком, в каких обычно в кафе подают порционный сахар.