— Но вы же лично занимаетесь расследованием! Вы не стали поручать дело пражского маньяка-убийцы кому-нибудь другому. Так что я просто сложил один и один.

— Какая проницательность! Да, нечто вроде предчувствия не позволило мне отдать это дело в другие руки. Кроме того, фотографии получаю именно я… Надо учитывать и то, что приходят они одна за другой.

— Согласен. И еще: в прошлый раз я говорил вам о нарочитой театральности покушения на Загира и обоих убийств в Новом Городе — и вот теперь эти снимки. Они тоже по-театральному эффектны — я имею в виду и их композицию, и способ передачи вам. Вдруг они могут рассказать больше того, что мы видим невооруженным глазом? Они ведь такие нечеткие, размазанные и…

Тут он меня перебил:

— Я что, похож на дурака? Вот, глядите!

И он показал на экран компьютера, где все четыре фотографии были расположены так, что целиком занимали площадь монитора. Потом полковник увеличил отдельные детали в несколько раз. Но изображение лишь посветлело и поляризовалось, превратившись в скопище угловатых расплывшихся пятен. У меня даже глаза заболели.

— Вы рассуждаете правильно, — продолжал Олеярж уже более спокойным голосом, — но я на шаг опережаю вас. Компьютер нам сейчас, как и в большинстве других случаев, ни к чему, но разве мы не умеем работать с фотографиями по старинке? Как только я это получил, я тут же позвал Труга и велел ему увеличить снимки еще до обеда. Он спорил, упирался, говорил, что не успеет раньше, чем завтра, но я на него немного нажал. К счастью, я знаю, как заставить его быть покладистым. Когда-то он работал хирургом, но рука у него не всегда была уверенной. Тем большей уверенностью отличались его выступления на заседаниях партячейки. И вот однажды рука подвела его во время банальнейшей операции, и под ножом умер некий дипломат… Международной огласки история не получила. Труг превратился в патологоанатома. Прежде об этом говорить было нельзя, теперь же это ему просто невыгодно. И вы тоже станете помалкивать. Оригиналы снимков он вернул мне еще до вашего прихода, а увеличенные изображения принесет вот-вот. Возможно, это все ни к чему, но попотеть ему придется. — И добавил с улыбкой на бескровных губах — словно бы про себя: — Пускай только попробует опять отнекиваться, мерзавец!

Однако дальнейшие замечания в адрес отсутствующего Труга потеряли всякий смысл, потому что в следующее мгновение злополучный доктор ворвался в кабинет и подал начальнику стопку фотографий. Волосы у него растрепались, усы стояли дыбом, на нахмуренном лбу и покрытом оспинами носу блестел пот. Доктор был в вельветовых брюках и твидовом пиджаке. Олеярж явно вызвал его как раз в тот момент, когда он собирался отправиться на лекцию.

— Лучше уже не будет, — проворчал патологоанатом вместо приветствия и закашлялся. Он без разрешения вытянул из кармана смятую пачку сигарет и закурил. Резко, нервно выпустил изо рта струю едкого дыма и положил сигаретную пачку на стол; на ней красовалась русская надпись. Тут только он заметил меня, и нос его брезгливо сморщился — как будто вонял я, а не он. Или ему не понравился мой лосьон после бритья с ароматом лилий? Впрочем, я тоже не обрадовался встрече. Труг, хотя и не страдавший, подобно Олеяржу, никакой ушной хворью, отчего-то вызывал во мне отвращение.

Фотографии лежали на столе веером, как карты. Они были еще мокрыми и отдавали химикалиями — я ощутил запах формальдегида и, кажется, белены, и слюна у меня во рту сразу стала горькой. Но это было ерундой по сравнению с тем ужасом, что глядел со снимков. От Труговых изображений веяло черной магией, и они были четкими — чересчур четкими. Они казались трехмерными и походили на оконца в реальный мир. Мы с Олеяржем пялились на них, превозмогая приступ сильнейшего страха, а проклятый доктор склонился над нами и обдавал нас своим серным дыханием.

На снимках Труга остался все тот же загадочный черный круг на блекло-сером фоне с синими загогулинами. Теперь он казался скорее обручем, прислоненным к стене, обручем, обтянутым темной бумагой, сквозь которую то тут, то там просвечивали золотые искры. К обручу были прикреплены какие-то странные шипы, нацеленные вперед, прямо в объектив фотоаппарата. К этим шипам были привязаны худые руки мертвеца, который в положении полусидя прижимался к стене внутри круга. Сплошной синий комбинезон, который совсем недавно так заинтересовал нас, исчез. На покойнике не было ничего, кроме его собственной настрадавшейся кожи. Во рту свесившейся вниз головы виднелся алюминиевый баллончик.

Тело на переднем плане Труг сделал более четким, так что мы разглядели отдельные царапины и ссадины в области пупка, грудной клетки и шеи. И лицо стало видно лучше — не искаженное гримасой, спокойное и до боли юное. Шестнадцать лет? Семнадцать? Сразу притягивала взор страшная рана на животе, прежде всего то место, где ее края расходились. Теперь нам удалось рассмотреть, что кожа там, особенно слева, неестественным образом выпячена. В темноте между краями раны серебрился металл: в разрезе скрывалась короткая палочка с круглой головкой, обернутая чем-то зеленым.

От вида двух смертей и от смрада русского табака у меня закружилась голова. Я встал и подошел к той части большого полковничьего окна, которую можно было открыть. Как раз тогда, когда я высунулся наружу, чтобы набрать полные легкие пражского воздуха, который — в сравнении с сигаретой Труга — благоухал, как райский сад, на Святоштепанской звоннице начали отбивать полдень. Звук колоколов заставил меня посмотреть на ласкающую взор вершину башни, украшенную отливавшим золотом королевским венцом. Этот вид открыл мне тайный смысл фотографий.

XVII

Они умерли ужасной смертью, ибо были обмануты: они попались в силки, сплетенные из грубых криков (их собственных криков).

Р. Вайнер

Густой утренний туман сдул полуденный северо-западный ветер, то и дело сопровождаемый коротенькими дождями. Куда только подевались краски осени? Ветви каштанов на Скотном рынке — Карловой площади — встречали отвратительную погоду со стоическим спокойствием, ибо им больше нечего было терять, а груды истлевающей листвы вот уже четвертую неделю заполоняли парк, превратив его в огромную заброшенную могилу. В последние ноябрьские дни господа из муниципалитета, пробудившись от дремы, помогавшей им собраться с силами для зимы, взялись наводить порядок и завербовали целую армию бездомных, которой предстояло вымести все углы. И горожане с изумлением увидели пожухлую траву между деревьями и затхлую, напитавшуюся водой землю, а на улицах осталось лежать лишь несколько последних листочков, золотых талеров, что обронил на мостовую всадник, проскакавший под утро по городу. И все же прощальный пир красок во время уборки листвы очаровал меня, жилеты рабочих сияли в сумраке, подобно светлячкам, сговорившимся сделать осень поярче.

Даже Ресслова улица, такая бедная на цвета, не осталась в этот раз обделенной. Однажды утром на ней появились подмигивающие желтые огоньки, окруженные красно-белыми воротцами, и никто не мог понять, что бы это значило. Движение поначалу застопорилось, а потом опять наладилось — но оно стало более медленным и иногда замирало. Люди, сидевшие за окнами машин, были недовольны — кому охота подчиняться очередному светофору? Но автомобили могли ехать только цепочкой, обгон был невозможен. Зато я обрадовался тому обстоятельству, что отныне переходить эту пугающе прямую, убийственно стремительную улицу можно будет играючи. Только придется не отнимать от лица носовой платок: медленно движущаяся машина убивает неторопливее, чем машина на полной скорости, но зато делает она это целенаправленно и неустанно.