— Вы думаете, в легенде есть доля истины?
— Откуда же мне знать?
— Вы и впрямь не знаете?
— Простите мне мою бестактность, но вы меня не разыгрываете?
— И в мыслях не имею. — Внезапно лицо рыцаря стало серьезным. — Кажется, вы о себе ничего не знаете. Не волнуйтесь, торопить вас я не собираюсь, всему свое время. А сейчас подойдите, пожалуйста, ко мне. — Он манил меня, и лицо его было бесстрастным. Во мне опять проснулось прежнее доверие к нему, то, что зародилось еще в нашу первую встречу, но одновременно я, как и несколько минут назад ощутил страх. Я боялся человека, чьей воле нельзя противиться.
С высоты своего роста он манил меня, и жесты его были исполнены приветливости и дружелюбия, но большие зеленые глаза выражали одно: приказ.
Я встал и двинулся к нему. В ту же секунду что-то шевельнулось над входными дверями: на балконе, двери которого не ведут никуда, разве что в глухую, с росписями, стену, тихо встала одна из статуй. Не Дева Мария, и не Альжбета, и не Иосиф, и не Захария, что составляют тут скульптурную группу. Это была пятая статуя, которая смешалась с остальными, чтобы лучше видеть неф и пресбитерий. Теперь же она отряхнула одежду, перелезла через перила и под удивленными взглядами деревянных скульптур — и я тоже был ныне в их числе — по пестрой ионической колонне спустилась вниз, на каменный пол храма, и встала рядом с Гмюндом. Ее зачесанные наверх колеблющиеся волосы не доставали мне даже до груди.
У меня закружилась голова, мне внезапно потребовалась опора. Я протянул вперед руку и, поддерживаемый львиной лапой рыцаря, оперся о холодную стену.
Несите прочь часы! Время бьется в самом моем сердце.
К. Краус
Я был образцом неподвижности. Я висел в пустоте, вписывая в нее свой застывший прыжок, я разрезал телом воздух и молча нагонял ужас на человечков внизу. Они знали, что я их не обижу, ибо не в силах покинуть место, на которое меня определили, и все-таки с плачем прятались в материнских юбках. Так незатейливо я развлекался. Годы спустя я был наказан за это: явились палачи в железных шапках и куртках, сшитых из священнических риз, сбросили меня наземь и раздробили, чтобы использовать каменные осколки в своих огромных пращах, украшенных изображением алой чаши на черном фоне — этим символом грабителей и убийц. Они очень боялись меня и моих братьев — и потому уничтожили нас. Их вера была ложной. Единственное, что осталось после меня — это легенда, но слышат ее только те, кто способен и желает слушать.
Я был составной частью несущей и опорной систем здания, я выполнял важнейшую миссию: отводил воду с крыши. Не будь меня, она прорвала бы кровлю и затопила храм.
Она вливалась в меня сзади и вытекала спереди. Вот как удивительно проходила она сквозь меня, и я очень гордился этим. Мой фонтан был мощнее, чем у моих каменных братьев, но отчего-то мне кажется, что и выглядел я куда уродливее их.
Мое тело торчало вперед, от бездны внизу у меня кружилась голова, так что я предпочитал смотреть прямо перед собой. Взгляд вверх тоже был мучителен — я не из тех, кто достоин его. Однако мои глаза все же умели смотреть наверх, а те, кто утверждает обратное, попросту лжецы. Надо мной высился широкий шпиль, и еще два поменьше располагались по бокам, и вся эта троица не давала городу забыть, куда надо обращать взор.
Я заботился о воде, стекавшей со средней кровли, с ее северо-восточных стен. Ко мне воду гнал каменный желоб, встроенный в карниз над желтой кладкой. Иногда в меня попадало и несколько капель с юго-западной части: подчиняясь французскому кодексу поведения, я принимал их и выбрасывал из себя изящной дугой.
Как бы усиленно ни вращал я глазами, все равно мне ни разу не удалось рассмотреть самого себя. Да оно, пожалуй, и к лучшему, ибо, как я уже говорил, писаным красавцем я не был. Судя по виду двоих ближайших ко мне братьев, я догадывался, что у меня шиповатая спина, как у дракона, и длинное тело со сложенными у груди недоразвитыми лапами и острым хвостом, закрученным в сатанинскую шестерку. Видел я и пару длинных изогнутых рогов, протыкавших воздух прямо над вытянутой курносой мордой с клыками, торчавшими из звериной пасти.
В то утро шел серебристый дождь. Вода была студеная, она холодила мои глотку и пищевод, моя пасть была полна ею, и я непрестанно извергал влагу. Тучи висели высоко, струйки дождя переплетались не настолько густо, чтобы сквозь них ничего нельзя было разглядеть, так что видел я далеко. Зато слышал плохо: с чердака за моим хвостом еще с ночи, с первого пения петухов доносились грохот молотов и удары долота о камень. На траве в бездне подо мною стоял на коленях мастеровой и полировал тяжелый обтесанный камень, один из многих тысяч, предназначавшихся для нового монастыря, выраставшего неподалеку от храма. Человек так углубился в работу, что ничего не замечал вокруг, и Бог покарал за это других. А случилось вот что…
На Ветрнике, куда я принужден был — поверх райского сада — беспрестанно устремлять свой любопытный взгляд, снова шло строительство. Тамошний храм возвели раньше нашего, но на нем долго не было крыши. Теперь она была уже почти готова, поворотные перекладины двух похожих на виселицы подъемников, маленького и большого, не двигались только от заката до рассвета и в воскресные дни.
В тот четверг, однако, они замерли почти сразу после того, как стройка начала кишеть рабочими. Откуда ни возьмись возле храма появился гнедой конь, на нем сидел герольд с ярким вымпелом. Привстав в стременах, он резко взмахнул рукой. Голос до меня не долетал, но, кажется, суматоха поднялась даже раньше, чем он умолк. Каменщики, кровельщики и каменотесы бегали туда-сюда, одни переодевались в чистое, другие торопливо умывались, склонившись над бочками с водой, привезенными с Ботича. Но они не успели. Герольд вдруг ловко соскочил с коня, опустился на одно колено и склонил голову. В ту же минуту от желтой оштукатуренной стены пресбитерия отделилась темная тень всадника, который объехал храм с юго-западной стороны, внезапно вынырнул из-за башни и прогарцевал мимо трех опор наполовину покрытого крышей нефа. Это был человек высокого роста, хотя и горбатый. С его плеч ниспадал длинный и тяжелый дорожный плащ, темно-зеленый, судя по матовому отблеску — бархатный. На голове у него был пышный венец из меха чернобурой лисы. Из-под него выглядывали волосы, причем седые явно преобладали над каштановыми. Рабочих он словно не замечал — те неуклюже расступались перед его статным, неспешно шагавшим конем, а потом как подкошенные, с мертвенно-бледными лицами, падали ничком на мокрую землю. Он смотрел вверх, и делать это ему явно было больно и трудно: его всего перекосило на сторону. Вдруг перед его конем рухнул на колени человек, которого я знал: старший над их и нашими строителями мастер, маленький толстяк в черном, с черной же шапкой в стиснутых руках. Он что-то говорил всаднику, говорил взволнованно и, если меня не подводило зрение, удрученно. Господин махнул рукой — похоже, жест был исполнен благосклонности. Мастер простерся ниц.
Внезапно горбуна окружил рой пестро одетых рыцарей, и какое-то время его не было видно. Но вот из людской гущи вынырнула конская голова, за ней показались лисий головной убор и искаженное злобой лицо. Всадник направился прямиком ко мне… прямиком к нашему храму. Никто не посмел следовать за ним.