Что особенно забавляло Джейн, так это усилия, которые ее мать предпринимала, стараясь соблазнить вновь прибывшего. Помолодев в атмосфере приключения, Джеральдина так и сияла, в любой час суток при полном макияже, тщательно причесанная, одетая как нельзя лучше. С тех пор как в доме появился Норберт Барух, Джейн казалось, что мать исполняет главную роль в каком-то импровизированном спектакле. К тому же девчонке подчас чудилось, что она и сама играет на той же сцене, невольно участвуя в этом представлении кокетства. По определению исключенная из состязания, предназначенного для одних лишь взрослых, она чувствовала, что непонятно каким образом ответственна за успех либо неудачу материнской авантюры. Они с мамой, по существу этого не признавая, были одним целым, их связь оборачивалась тем, что Джейн нередко играла роль тридцатилетней, а мама вела себя так, будто ей не больше девяти. Такая смесь возрастов, лиц и любовных порывов возбуждала чувства девочки столь же остро, как спиртные напитки, пробовать которые детям запрещено. В этом недозволенном соединении для нее не было ничего отталкивающего, она даже с легким удовольствием восприняла то, что некоторые шкафы вдруг оказались заняты мужскими вещами, да и на полочках возле умывальника появились предметы мужского туалета. Однако она испугалась, что в жизни и организации их маленького сообщества возникнет серьезная заминка, когда Норберт Барух в один прекрасный день заявил, что его дела становятся все более спорными и запутанными, а потому ему необходим рядом доверенный человек, способный в любую минуту дать совет касательно финансовых вопросов, иначе говоря — его старший брат Давид. Выпускник Национальной школы финансов и фиска, покинувший ради брата уютные кресла в кабинетах высшей администрации, сей экстраординарный субъект, можно сказать, сочетал в своем шишковатом черепе все фискальное законодательство и всю гражданскую юриспруденцию. Джейн немного боялась вторжения в семью человека, претендующего на ведущие роли хваленого всезнайки. Но первый же контакт с ним ее совершенно успокоил и даже обогатил кое-какими новыми надеждами. Сначала потому, что Давид Барух с порога одобрил ее выбор «универсалистской версии» собственного имени («Джейн — это настолько оригинальнее, чем Жанна!»), затем еще и потому, что посоветовал ей оставить свои косы такими, как есть, наперекор случайным гримасам моды.
А вот физиономия этого самого Давида Баруха, напротив, привела ее в замешательство своим грубым уродством. У него были тяжелые, корявые черты, низкий лоб, челюсти гориллы и громадные оттопыренные уши, смахивающие на кочаны цветной капусты. Несмотря на свою отталкивающую наружность, он обращался с девочкой очень любезно, толково и с немалым терпением помогал ей готовить домашние задания по математике. Но в силу странного парадокса чем больше он усердствовал в своих объяснениях, стараясь заслужить доверие ребенка, тем больше она пыжилась, такая чинная, такая сдержанная. Тем не менее от репетиции к репетиции по ходу житейской игры их маленькая разношерстная труппа сплотилась, благодаря привычке и взаимной снисходительности напряженность ослабла.
Все шло к лучшему, пока внезапный удар не положил конец их усилиям поддерживать мир и лад в семье. Джейн не сумела бы сказать в точности, когда в ее сознание впервые проникло зерно, которому предстояло… Но лучше по порядку. Вероятно, это случилось на каникулах в среду, во второй половине дня, когда она без интереса смотрела телепередачу. Вдруг ее поразили необычные кадры, приправленные негодующими комментариями. По словам ведущего, два месяца тому назад в лицее Кребийона девочка одиннадцати лет Одетта Бийу подверглась непристойным прикосновениям со стороны своего учителя рисования. Стало быть, этот последний, по имени Густав Либиоль, женатый тридцатисемилетний мужчина, отец семейства, до того не внушал никаких подозрений. Будучи учащейся лицея Эдуар-Эстонье, Джейн не знала никого из лицея Кребийона, что не помешало ей жутко взволноваться при таком известии. Журналист, говоривший об этом случае, похоже, был и сам потрясен. Он рассказал, как несчастное дитя, в страхе и одновременно сгорая от стыда, сочло своим долгом поведать о случившемся своей учительнице естествознания мадемуазель Шуази. Та, пораженная ужасом, тотчас уведомила «кого положено», и скандальная новость из уст в уста быстро вышла за ворота лицея Кребийона, достигла нескольких комиссариатов, подняла на дыбы особую бригаду по защите малолетних, наконец, затопила залы газетных редакций.
Джейн слышала в классе какие-то смутные упоминания об этой суматохе, но никогда не представляла всего этого с такой точностью и серьезностью. Преступление учителя-педофила обрызгало грязью разом и маленькую Одетту Бийу, и все ее семейство в полном составе, и лицей Кребийона вкупе со всем преподавательским составом Франции, расследования шли одно за другим, увольнения и попытки восстановления на рабочем месте, череда допросов заинтересованного лица и свидетелей, консультации патентованных психологов, подача жалоб, суд, защита, признания виновного, перепуганного и безутешного. Печать и телевидение все это разбирали по косточкам, фотографировали, комментировали с омерзительным смаком. Теперь Густав Лабиоль, отринутый своим семейством и выблеванный университетом, сидел в тюрьме, а Одетта Бийу, сияя невинностью, улыбалась с телеэкрана и с первых страниц ежедневных газет. Так вот, Джейн, страстно следившая за перипетиями этой истории от начала до конца, находила, что эта девочка даже не хорошенькая. Похожа на овцу, которая отбилась от стада и уже не знает, куда бы податься! Видимо, в случае Одетты Бийу жалобная уязвимость должна была импонировать широкой публике. Читательские массы сентиментальны и легковерны — у девочек в сравнении с ними нюх острее, а терпимости куда меньше. Вернувшись в свой класс лицея Эдуар-Эстонье, Джейн по уши погрузилась в дело о недозволенных ласках. Где там правда, где вранье? Трудно сказать! Поскольку на переменках только и говорили что «об этом», Джейн заметила, что стала смотреть на своих преподавателей под совсем другим углом зрения. Она, доселе видевшая в них лишь ходячие словари, учебники, разгуливающие на двух лапах, призадумалась о том, что у них в голове человеческие чувства и даже всякие плотские низости, в которых она ничего не смыслит. Она больше не мучилась оттого, что меньше их знает о правилах математики или основных датах французской истории, но огорчалась, что не вооружена, подобно им, пониманием взрослых ловушек и взрослых наслаждений. Сама себе в том не признаваясь, она ежеминутно ждала какого-нибудь неприличного жеста со стороны наставников, на вид таких безупречных, но ведь в глубине души часто более озабоченных тем, как бы развратить, а не просветить своих учениц. После «дела Одетты Бийу» все учителя, к какому бы лицею они ни принадлежали, видимо, должны были внушать опасения. Даже когда преподаватель истории и географии, этот добрейший мсье Жоржель, наклонясь над Джейн, подсказывал ей, что она в своей письменной работе ошиблась на целое столетие в дате какого-нибудь сражения или договора, она старалась отодвинуться, соблюдая почтительное расстояние. А тут еще прибавилась грязная история того кюре, что сажал мальчиков к себе на колени, дабы поудобнее принимать у них исповедь. Церковь попыталась замять скандал, пресса сделала все возможное, чтобы предать его огласке. Потом общественный интерес привлекли две другие истории о руках, что забирались куда не надо, о родителях-сообщниках и малолетних жертвах, слишком робких, чтобы пожаловаться, так как понятие «зла» им было неведомо. Теперь слово «педофилия» уже было у всех на устах, эпидемия расползалась как в столице, так и в провинциях. Мальчики и девочки — все в опасности, никто не защищен от напасти. Любой, кого растрогает юное личико, рискует быть изобличен. Это состояние постоянной тревоги, когда девственность под угрозой, а мужественность под подозрением, создало у Джейн впечатление, что она наконец-то обрела внутри «социального микрокосма» то важное место, какого заслуживает. Стало быть, ее возраст являлся для нее козырем, всей ценности которого она никогда раньше не сознавала. Ее юная привлекательность столь бросалась в глаза, что она недоумевала, как это никто из учителей не обращает на нее внимания. Ну ясное дело: они просто трусы, настолько парализованные страхом, что не смеют нарушить запрет. Это стадо фальшивых ученых и притворных добряков раздражало ее, она смутно страдала от их равнодушия, будто от невежливости, направленной против нее лично. Она уже не занимает никого в классе. Похоже, им и дела нет до того, как нежна ее кожа, как аккуратно заплетены косы, и ее невинной улыбки никто не замечает. Обиженная, она завидовала маленькой Одетте Бийу, чьи злоключения, облеченные в более или менее беллетризованную форму, все еще производили впечатление на публику. Но педофилы уже пошли косяком, все в конце концов начали путать их паскудные деяния, сопутствующие обстоятельства, санкции, к ним примененные. Что ни день, приличное общество исторгало из себя очередного возжаждавшего свежей плоти. Сейчас в прессе мусолили историю восьмилетнего малыша, ставшего жертвой двусмысленных вожделений некоего священника. Журналисты «во имя морали» изводили ребенка, добиваясь пикантных деталей насчет фамильярностей, которые он благочестиво вытерпел.