– О князь советников, – прошептал фараон, – дай мне свою руку.
Иосиф повиновался. Тутмос сжал руку советника, долго держал ее в своей, а потом улыбнулся снова.
– Женись на обретенной тобой Туа, – молвил он. – И постарайся дать жизнь множеству сыновей. Будем молиться о том, чтобы смысл явленного мне во сне оказался именно таким, каким видишь его ты.
* * *
В этот миг блеснул луч рассвета, и Гарун, заметив приближение утра, прервал свой рассказ.
– О повелитель правоверных, – промолвил он, – возвращайся сюда вечером, и я расскажу тебе о смертельном проклятии царицы и о мрачной тайне, каковую фараон Тутмос так и не раскрыл Иосифу.
И халиф исполнил просьбу Гаруна: уехал во дворец, с тем чтобы вернуться в мечеть на закате.
И когда он вновь поднялся на минарет, Гарун аль-Вакиль сказал...
* * *
Иосиф зажил с Туа, своей молодой женой, в великой радости и счастии, а спустя год она родила ему сына, коему отец дал имя Инен. Малыша любили не только родители, но и сам Тутмос, повелевший, как если бы в жилах мальчика тоже текла царская кровь, поселить его во дворце и воспитать вместе с наследником престола, царевичем Аменхотепом. Для Туа, хотя та и была не более чем вольноотпущенницей, он выделил во дворце покои, даровал ей титулы "превосходящей всех в гареме" и "главной наперсницы" его сестры, великой царицы.
Что же касается самого Иосифа, этого мудрого и счастливого человека, то царь Тутмос не любил расставаться с ним и всякий раз, когда по какой-либо великой необходимости это случалось, лик фараона омрачался, ибо дух его начинали смущать странные фантазии и страхи.
Потом случилось так, что Туа сообщила о своей беременности, а спустя всего несколько дней было объявлено и о беременности великой царицы. Иосиф, как и должно мужу, коего ждет прибавление семейства, возрадовался, а вот фараон, к немалому беспокойству его верного советника, напротив, стал еще более нервным, замкнулся и ушел в себя. Как ни стремился Иосиф развеять грусть господина своего и развлечь его, ничто не помогало: по мере того как шли месяцы и близились роды, настроение царя все более ухудшалось. Наконец стало очевидно, что он преисполнен страха, как и в день возвращения из храма Амона, однако чего именно он страшился, так и оставалось тайной. Об этом владыка Египта не говорил никому.
Правда, однажды вечером произошло нечто странное. Фараон и Иосиф увидели в садах жен своих – великую царицу и Туа, обеих с очевидными уже признаками беременности. Царь Тутмос молча воззрился на их округлые животы, а потом нахмурился, содрогнулся и отступил назад. Царица, заметив супруга, двинулась вперед, чтобы приветствовать его, однако тот вздрогнул, отпрянул снова и запретил ей приближаться. Царица воззрилась на него в недоумении, однако он, так ничего не объяснив, лишь прохрипел: "Не подходи". Лицо его при этом исказилось от злобы так, что можно было подумать, будто он готов ударить беременную жену. Ничего подобного, правда, не произошло. Царь сдержался, однако поспешно повернулся и ушел. Царица проводила его растерянным, непонимающим взглядом.
Точно такой же удивленный вид был и у Иосифа, ибо никогда прежде его друг и повелитель не вел себя подобным образом Он повернулся к женщинам, чтобы успокоить их, и тут, когда его взгляд упал на их животы, ему вспомнился сон фараона, в котором Туа смывала кровь долгой череды царей.
И вновь он глубоко задумался о том, чего же именно так страшится его повелитель.
Наконец пришло время, когда Туа должна была разрешиться от бремени. На протяжении нескольких дней, как заметил Иосиф, царь Тутмос выглядел почти счастливым, а когда стало известно, что супруга его советника родила второго сына, велел доставить младенца к себе. Радостный Иосиф, уже вознесший хвалу Всевышнему и нарекший мальчика Эйэ, выполнил повеление.
Некоторое время фараон вглядывался в ребенка, а потом, подняв глаза на Иосифа, спросил:
– Как, по-твоему, кому из твоих отпрысков – этому, его старшему брату или тому, кто еще не родился, – суждено очистить кровь моего рода от проклятия?
– Я не в силах ответить на этот вопрос, о царь, – с поклоном промолвил Иосиф, – ибо есть лишь один Всеведущий, для коего не существует тайн и чье око прозревает все сущее.
– Воистину праведны твои слова, – согласился Тутмос, присматриваясь к ребенку. – Но все же мне хотелось бы точнее узнать, чего следует ждать от будущего. Ибо не далее как через несколько недель должен родиться и мой ребенок.
Царь ничего больше не добавил, и Иосиф немало размышлял о смысле сказанного повелителем.
Куда сильнее, однако, его встревожило то, что в последовавшие за их беседой недели плоть на костях царя вновь начала сохнуть. В то время как его конечности поразила болезненная худоба, живот и бедра, напротив, заметно пополнели. Иосифа терзала тревога, ибо он никогда не слышал о столь странном недуге, не был знаком с его природой и не мог предложить своему господину какой-либо способ исцеления.
Впрочем, фараон и не обращался к нему за помощью или советом: как и в прошлый раз, он удалился в храм Амона и оставался в его тайном святилище, даже когда у царицы, его сестры и супруги, начались схватки. Лишь перед самым появлением ребенка на свет царь покинул свое прибежище. От Иосифа не укрылось, что телесное здоровье Тутмоса восстановилось полностью, однако душевное, напротив, едва ли не ухудшилось. К стонам и крикам царицы фараон прислушивался с таким видом, словно страшился того, кому предстояло явиться из ее чрева. Наконец крики стихли, а несколько мгновений спустя из покоев, где рожала царица, вышла унылая, подавленная Туа, которая все последние часы провела у постели своей госпожи и ухаживала за ней с великой любовью и преданностью. Лицо Туа было в слезах.
Утерши глаза платком, она низко склонилась перед фараоном и, запинаясь, произнесла:
– О могущественнейший из владык, твое дитя... Твое дитя...
Туа запнулась и умолкла, не в силах вымолвить страшные слова.
Фараон сжал кулаки.
– Говори, – потребовал он. – Что с моим ребенком?
Туа сглотнула, потом покачала головой и, глубоко вздохнув, ответила:
– О владыка, твое дитя родилось мертвым.
Странно, но на какой-то миг Иосифу показалось, будто лицо царя просияло от облегчения.
– Кто это был? – спросил царь.
– Девочка. – Туа подавила рвавшееся наружу рыдание. – Такая прелестная малышка...
Она всхлипнула.
Но на лице фараона – теперь в этом уже не могло быть сомнений – действительно читалось неимоверное облегчение. Правда, Тутмос попытался скрыть свои истинные чувства и поспешно удалился в покои царицы, где провел немало времени в попытках утешить опечаленную супругу. Однако с того времени фараон явно воспрянул духом и в течение нескольких месяцев оставался именно таким, каким Иосиф знал и любил его прежде.
Но когда стало казаться, будто все худшее позади и душевное равновесие вернулось к фараону навсегда, Туа снова объявила, что находится в тягости, и сразу после этого Тутмоса словно подменили. Он впал в уныние, а на Иосифа смотрел так, словно был перед ним в чем-то виноват.