Аллах свидетель, ничто не принудило бы меня отринуть величайшую радость и презреть счастие, но тут я вспомнил, что по твоему, о владыка, повелению нить жизни Гайде прервется, если я не сумею раздобыть для тебя тайное знание о сути жизни и смерти. Пред моими очами, словно сотворенный магией призрак, предстал образ дочери, умерщвленной по твоему безжалостному приказу. Он был столь правдоподобен и ярок, что я вскрикнул и вскочил на ноги, желая прижать дочурку к своей груди.
Но в тот же миг видение истаяло, сменившись образом спящего, высвобожденного из гробницы. Того, кто был некогда фараоном и правил Египтом под именем Сменхкара, а ныне превратился в предводителя чудовищной армии демонов ночи.
Он воздел свой скипетр, и очи мои затуманились. А потом пред ними престал Каир, прекраснейший и величайший из городов, обитель радости и жемчужина мироздания. Но толпа не текла по его улицам, не шумели его базары, ибо повсюду валялись тела людей, ставшие пищей для мух и собак, и по водам Нила, покачиваясь, плыли трупы.
И тут мне открылось, что пробуждение спящего стало смертельной угрозой для всех живущих, спасение коих будет возможно, лишь если по неизъяснимой милости всемогущего Аллаха свершится какое-нибудь чудо.
Я протер глаза, и видение исчезло. Лейла же, стоявшая предо мною, взяла меня за руки. Она проникла в мои мысли, и я сознавал это, но не стал отстраняться. Наши губы соприкоснулись, и я начал погружаться в дивный, сладчайший сон, в коем меня окутала, наполнила и поглотила благословенная тьма.
Пробудившись, я не обнаружил никого, кроме спавшей у моих ног собаки Исиды, и на миг подумал, что все случившееся было не более чем видением.
Однако, стряхнув остатки сна, я понял, что сподобился изменения, Лейла же оставила окрест свидетельства своего могущества Руины храма были по-прежнему заметены песком, но теперь среди колонн на гигантских каменных плитах во множестве валялись и тела мерзостных, восставших из гробниц гулов. Все воинство ночи, штурмовавшее стену, воздвигнутую по моему велению перед храмом, полегло полностью – в живых не осталось никого.
Не переставая изумляться, я покинул развалины и близ берега Нила узрел селян, творивших молитвы и возносивших хвалу Всевышнему. Стоило мне подойти к ним, как люди принялись благодарить меня, именуя своим спасителем и величайшим из магов. Однако при всей искренности их слов в устремленных на меня взорах сквозило удивление и нечто похожее на страх. Такое их поведение заставило меня задуматься. А что, если знаки постигшего меня изменения слишком очевидны?..
Как бы то ни было, никто из селян при мне об этом не заговорил, а я, в свою очередь, тоже предпочел не затрагивать столь щекотливую тему. Тем не менее, оставшись наедине со старейшиной, я поведал ему о том, что мне удалось узнать ночью, хотя строго-настрого велел хранить тайну.
Позже мы с ним собрали в долине всех жителей селения, и я, указав на изображение Осириса – бога, не ведающего смерти, – украшавшее стены каждой вскрытой гробницы, сказал:
– Всюду, где вы обнаружите этот образ, да будет помещен и образ солнца – в память о том человеке, который пытался очистить сию долину от зла и скверны. Вам же и потомкам вашим отныне и навеки надлежит оберегать покой спящих и не тревожить захоронения, ибо в одном из них еще погребено древнее зло.
О том, что зло поселилось и в моей крови, я, разумеется, умолчал.
В течение всего времени пребывания в Фивах мне приходилось бороться с адским голодом, немыслимым вожделением, обращавшим меня в ифрита. Так и не поддавшись этому чувству, я продолжил свой путь, сопровождаемый лишь Исидой, верной моей собакой.
Затем, следуя вниз по течению Нила, я приблизился к равнине, окруженной утесами. Там не было ничего, кроме пыльных холмов. Но мне не удавалось отделаться от ощущения, будто эти холмы скрывают нечто иное.
Заметив стоянку кочевников, разбивших свои шатры на равнине, я подошел к ним и спросил, не могут ли они показать мне какую-нибудь языческую гробницу. Бедуины с готовностью согласились.
Они провели меня по тесному ущелью и показали вход в просторную, незавершенную гробницу, где на дальней стене красовалось изображение древней царицы, обликом своим неотличимой от моей жены. Поняв, что все сказанное ею есть истина от первого до последнего слова, я в смятении и трепете начертал на той же стене образ царя Эхнатона. Начертал, не переставая дивиться сходству наших судеб – ведь воистину все, что происходило со мной, много столетий назад случилось и с ним.
Мне захотелось найти карьер среди скал – то место, где он, как потом и я, встретил покинувшую его жену и получил от нее тот же смертельный дар. По моему описанию бедуины без труда нашли это место и проводили меня туда. Как и в гробнице, я начертал на утесе изображение солнца. Когда же мною было объявлено, что место сие проклято, кочевники, как будто всегда о том догадывались, молча склонили головы.
Ничего не сказав о зле, поселившемся в моей крови и обратившем меня в ифрита, я, одолевая мучительный, поистине адский голод, попрощался с ними и ушел, так и не поддавшись соблазну.
Сопровождаемый лишь Исидой, я пересек равнину и вскоре наткнулся на запущенную, бедную деревеньку. Воистину изумления заслуживало то, что рядом с местом, где некогда возносился к звездам горделивый в своем великолепии город, теперь теснилась лишь кучка убогих хижин. Призвав на их обитателей милость Аллаха, я поведал людям, взиравшим на меня с любопытством, но и со страхом, кое-что из услышанного мною от моей бывшей супруги и продолжил свой путь к Каиру и этой мечети. Всякое дело венчает конец, и моим странствиям с соизволения Аллаха дано было завершиться в этой мечети.
Но до того, как мы уединились с тобой в этой комнате на вершине башни минарета, я никому не поведал ни о поселившемся в моей крови зле, ни об адском голоде, обращающем меня в ифрита. Голоде, который мне до сих пор удается обуздывать. И ныне единственной моей спутницей остается собака, верная Исида.
Знай же, о могущественный владыка, что рассказ мой правдив от первого и до последнего слова, ибо в нем истинно повествуется о том, что мне довелось услышать и чему я был свидетелем. И о том, как я стал тем, кого ты сейчас видишь перед собой.
* * *
Когда же Гарун закончил свое повествование, халиф, воззрившись на него в изумлении и ужасе, отпрянул и вскочил на ноги.
– Во имя Аллаха, о Гарун, – воскликнул он, – история твоя чудеснее всех чудес, однако меня страшит значение твоих слов, равно как и алчный блеск твоих глаз!
Но Гарун лишь улыбнулся.
– Не бойся, могущественный владыка, – отозвался он, – ибо давным-давно я поклялся твоему отцу, что никогда не подниму на тебя руку. Однако мне хотелось бы, чтобы и ты вспомнил свою клятву сохранить жизнь моей дочери, ненаглядной Гайде.
– А ты сумел найти способ исцелить мою сестру, принцессу Ситт аль-Мульк? – спросил в ответ успевший вновь обрести самообладание халиф.
Гарун склонил голову.