Она села подле брата и потерла глаза. Пальцы Франсуазы были в чернилах.
— Наконец-то кончила.
— Что кончила? — рассеянно спросил он.
— Перевод с русского.
Они вместе дослушали последние такты симфонии.
— Это действительно прекрасно, — сказала Франсуаза.
Пока Жан-Марк выбирал другую пластинку, она продолжала:
— Кароль говорит, тебе стало нехорошо из-за того, что вы увидели на шоссе!
— И вовсе не из-за этого, — поспешно возразил Жан-Марк. — Просто у меня болел живот. Вечно эта Кароль делает из мухи слона! Она меня бесит!
— Почему она тебя бесит? — спросил Даниэль, появляясь на пороге.
Жан-Марк раздраженно повернулся:
— Не твое дело! Бесит — и все!
Отказавшись от мысли прослушать Большой септет, как собирался, Жан-Марк сел на диван и положил ногу на ногу.
— Я никогда не полюблю ее по-настоящему, — заявил Даниэль, — потому что она выжила Маду, и все-таки надо признать, что мы могли бы получить мачеху гораздо хуже!
— Безусловно! — согласилась Франсуаза.
— К тому же она красивая! — добавил Даниэль.
— Подумаешь! — проворчал Жан-Марк. — Во всяком случае, не настолько, как она воображает! Смой с нее косметику, ничего не останется!
— Не могу с тобой согласиться. — И Даниэль покачал головой так глубокомысленно, что Франсуаза покатилась со смеху. Жан-Марк потянулся и, зевнув, сказал:
— Я бы охотно выпил чашку чаю.
— С ума сошел! — крикнула Франсуаза. Сейчас?
— А почему бы и нет?
— Слишком рано! Кроме того, мама ждет нас к пяти. Выпьешь чаю у нее.
— Одно другому не мешает!
— Ну как хочешь!
Пожав плечами, Франсуаза направилась в кухню. Братья последовали за ней и уселись вокруг стола, пока она наливала воду в чайник и зажигала газ. Наблюдая за сестрой, Жан-Марк удивлялся тому, что не может составить себе четкое суждение о ней: ни дурна, ни хороша собой, пожалуй немного нескладная, но глаза красивые. Достаточно ли этого, чтобы увлечь и удержать мужчину? Наверняка нет. Она останется девицей или же выйдет замуж за человека ниже себя по положению. Интересно, как бы Валерия отозвалась о Франсуазе? Надо будет как-нибудь свести их. А потом Валерия скажет ему своим тоненьким голоском: «У тебя прелестная сестра. Она похожа на александрийский стих Корнеля»… Или: «Наверное, такое же впечатление произвело бы железнодорожное расписание, положенное на музыку Моцарта…»
— Хочешь чего-нибудь к чаю? — спросила Франсуаза.
— Конечно! Хлеба с маслом и с вареньем!
— После всего, что ты проглотил за завтраком! Ну, знаешь…
В чистой, как операционная, кухне, выложенной голубым кафелем, с металлическими застекленными шкафами еще не выветрился стойкий запах жаркого. Франсуазу явно забавляла власть, которой она временно пользовалась во владениях кухарки. С видом хозяйки она доставала посуду, резала хлеб, открывала холодильник, где, залитые полярным сиянием в немой тишине, лежали стерильные продукты. Даниэль выпил залпом большой стакан ледяного молока и объявил, что он, собственно, тоже не прочь перекусить. Усевшись возле Жан-Марка, он принялся за ломтики хлеба, которые Франсуаза ловко намазывала маслом и клала на тарелку.
— Ну и дураки же вы оба, — говорила она, — ведь у мамы вы не сможете проглотить ни куска!
Но ей было приятно кормить братьев. Покончив с третьим бутербродом, Жан-Марк заявил:
— Ну все, я отступаюсь!
Даниэль сдался после четвертого. Затем братья перемигнулись, сосчитали до трех, откинулись на спинку стула и прокричали, скандируя и хлопая в такт ладонями по столу:
— Наша сестренка — классная девчонка!
Когда-то этот боевой клич доводил Франсуазу до слез. Но с тех пор она выросла. И поэтому рассмеялась.
— Ну вот, так-то лучше, чем злиться! — признал Даниэль, потирая живот.
Жан-Марк смеялся тоже, хотя и не без грусти. На несколько минут у кухонного стола вдруг возродилось уже почти забытое семейное тепло. Это был их особый мир со своими воспоминаниями и своими мечтами. Никогда постороннему не проникнуть в тесный круг Эглетьеров, туда, где от всех тайн веет ароматом детства. Все еще полная хозяйственного рвения, Франсуаза вымыла в раковине чашку, стакан и тарелку и поставила их на сушилку. Жан-Марк оттянул рукав, взглянул на часы и заявил:
— Если ты хочешь, чтобы мы попали к маме в пять, надо выйти через десять минут.
— А я готова, — заметила Франсуаза.
— Ты что, пойдешь как есть?
— Я не Кароль и не переодеваюсь по шесть раз на дню!
Жан-Марк с беспощадностью брата оглядел серый свитер, синюю плиссированную, как у школьницы, юбку, туфли без каблуков и некрасиво зачесанные назад волосы. Затем он подумал, что все это, в общем, его не касается, закурил сигарету и поправил перед оконным стеклом сдвинувшийся узел галстука.
* * *
Зрители на трибунах завопили и вскочили с мест: Куликовский забил гол в ворота противника. Два два. С полуоткрытым ртом и куском торта в руке Даниэль не отрывал глаз от экрана телевизора. Шли последние минуты матча. Ив Мерсье поднялся с кресла, обошел столик на колесах, на котором был подан чай, и сел рядом с пасынком.
— Ивон! — произнесла Люси, бросив на мужа взгляд, полный нежного упрека. — Ты такой же мальчишка, как Даниэль!
Сидя рядом с Франсуазой на низком диване среди разноцветных подушек, Жан-Марк старался подавить все растущее раздражение. Ив Мерсье был на десять лет моложе матери, и она изо всех сил старалась сделать незаметной эту разницу в возрасте. Броские одежда и прическа, крашеные светлые волосы, серебристая синева на веках, а вокруг увядшей шеи девичий воротничок!.. Заурядность мужа накладывала отпечаток и на нее. Он увлекался спортом, когда-то сам небезуспешно выступал в соревнованиях, но его теперешняя служба — он представлял во Франции американскую фирму пластмасс — не оставляла времени для тренировок. Невысокий, смуглый, коренастый, с перебитым носом и низким лбом, он загорался прежней страстью, наблюдая грубые сцены матча.
— Здорово!.. Вот это нападающий!.. А ну, Гаринетти, давай, давай! — бормотал он. — Бей по воротам, бей!
И Даниэль возражал ему, как равному:
— Как же, держи карман шире! У твоего Гаринетти не ноги, а кисель!
— Хотел бы я увидеть тебя на его месте. Такая грязь на поле!
— Подумаешь! Погляди, как Зулуб бегает, во жизни дает!
— Лулу, ты ничего не ешь! — вздохнула Люси. — И ты тоже, Франсет!..
Жан-Марк съежился под градом уменьшительных имен. Ему претило, что в этом доме Даниэль превращался в Лулу, Франсуаза — во Франсет, а сам он — в Жуби. Уходя из семьи, мать захватила с собой эти детские прозвища, но сейчас они уже были смешны. Зачем она так упорно держится с ними этого слащавого тона, словно они все еще пухлые малыши на нетвердых ножках? Жан-Марка удивляла непринужденность Франсуазы и Даниэля во время воскресных визитов к матери. Допустим, Даниэль еще мальчишка, ничего не понимает! Но Франсуаза! Любит ли она мать на самом деле или насилует себя из вежливости, повинуясь привычке и религиозному долгу? У этой девчонки, замкнутой как улитка, никогда ничего не поймешь. Он, во всяком случае, сыт по горло. Собираясь к матери. Жан-Марк призывал себя быть терпимым, но стоило просидеть у нее десять минут, и первое же неудачное слово, воспоминание, сравнение не оставляли и следа от его добрых намерений. Как мог отец, с его достоинствами, увлечься такой пустой, такой заурядной женщиной? Они говорили на разных языках, имели разные склонности, ничто, казалось, не могло их объединять. Как глупо жениться вот так, сгоряча, а потом долгие годы, иногда всю жизнь, платить за эту ошибку! Да, отец прав, предостерегая его против милых улыбок и податливого тела. Кароль все-таки лучше матери! Во всяком случае, она красивее, умнее и вообще «более высокого класса»! «Что-то я стал на каждом шагу употреблять это выражение. Надо следить за речью, пристанет такое словечко, потом не избавишься!» Жан-Марк окинул взглядом комнату, служившую столовой и гостиной, обставленную до уныния современно. Мать жила в стандартной квартире, в квартале новой застройки, состоящем из восьми одиннадцатиэтажных корпусов на берегу Сены, с частным сквером для малышей, подземным гаражом и продовольственными магазинами в первом этаже. Огромное окно, повсюду стенные шкафы, отопление под паркетом, бледно-зеленые стены, на полу тонкий плюшевый ковер цвета ржавчины, полированная мебель из клена, несколько бездарных картин в белых, как безе, вычурных рамах. «И при всем этом она как будто счастлива! — подумал Жан-Марк с изумлением. — Она ни о чем не сожалеет. И все только оттого, что этот приземистый грубоватый малый знает свое дело в постели… Какое скотство!»