— Да не мельтеши ты! — одернул он брата. — Голова кружится на тебя смотреть.
Жан-Марк сам почувствовал в своем голосе гувернерские нотки.
— Тебя тошнит? — спросил Даниэль.
Жан-Марк побледнел от бешенства. Влепить бы ему затрещину! А Даниэль простодушно улыбался. Он говорил без всякой задней мысли. Кстати, его слов не слышали ни отец, ни Кароль. А это было главное. Машина неслась на большой скорости. «Хоть бы с нами ничего не случилось!» — вдруг мелькнуло в голове у Жан-Марка. Он живо представил себе резкий удар, нестерпимую боль, лица, рассеченные осколками стекла, все в крови… «Да что это со мной, в самом деле?» Виски покрылись холодным потом, Жан-Марк с трудом взял себя в руки. Машина уже въезжала в Бромей. Вот наконец и «Феродьер».
В комнатах было холодно, сыро, стоял легкий запах плесени, как во всех домах, где давно не было людей. Филипп включил центральное отопление, женщины открыли окна. Мебель, разбуженная вторжением дневного света, будто насупилась. В свое время сюда свезли потертые английские кресла, простые диваны, колченогие крестьянские столы, лампы под деревенскими абажурами, и получилась забавная и, в общем, уютная обстановка. Прибежала соседка, госпожа Тьер, помочь Кароль и Франсуазе навести порядок в доме. Они вытерли пыль там, где она бросалась в глаза, поставили чайник на плиту, обсудили последние события в деревушке. Даниэль взялся чинить радиоприемник и, склонившись над ним, самозабвенно дергал один за другим разноцветные провода.
— Хочешь, пройдемся? — предложил Филипп Жан-Марку.
— Учтите, что через час мы будем ждать вас к чаю! — предупредила Кароль.
Они вышли из дому и зашагали по дороге, через просторные вспаханные поля. Земля вокруг была плоская, смирная, покорная воле человека. Над свежими бороздами поднимался голубоватый парок. Вдали каркали вороны. Шагая рядом с отцом. Жан-Марк радовался ощущению близости, особой мужской солидарности.
* * *
Франсуаза посмотрела на часы и огорчилась: как ни быстро отец вел машину, они не приедут в Париж раньше десяти. А значит, она опоздает на семинар Козлова. И все потому, что Кароль опять заснула после того, как прозвонил будильник! Вот Даниэль в восторге. Он прогуляет два урока математики. Но она… Ах, никому ее не понять! Уж лучше бы она совсем не ездила в «Феродьер». Все студенты, кроме нее, соберутся в аудитории № 5, Козлов задал стихотворение Жуковского, и она выучила его наизусть. Еще надо было выучить второе склонение существительных. Как родительный падеж от слова стол? А дательный? Она задавала себе вопросы и отвечала на них с легкостью, гордясь собой. «Хоть бы он спросил меня!» Но чем ближе они подъезжали к Парижу, тем медленнее двигались. Можно было подумать, что парижане сговорились возвращаться в одно время! И уже в городе, стоило им подъехать к перекрестку, светофоры будто нарочно зажигались красным светом. Было пять минут одиннадцатого, когда они добрались до дому. Выскочив из машины, Франсуаза помчалась на улицу Лилль. Десяти минутное опоздание не так уж страшно!
У входа в институт она наткнулась на группу студентов, которые разговаривали вполголоса. Все они учились вместе с ней. Франсуаза спросила, почему они не на занятиях.
— Козлов не пришел, — сказал Фредерик. — Говорят, у него умерла мать.
* * *
Это была крохотная православная церковь, устроенная в квартире жилого дома. В глубине гостиной — иконостас, по стенам — иконы. Повсюду в подсвечниках из кованого железа горели тонкие белые свечи. Потолок черный от копоти, паркет закапан воском. На отпевании присутствовало человек двадцать, каждый держал в руке зажженную свечку. Стоя в последнем ряду, Франсуаза с любопытством следила за высоким бородатым священником, его глухому голосу гнусаво вторил дьякон, помахивая кадилом, из которого струился дымок. Франсуаза не понимала их. Этот язык совершенно не походил на тот русский, который преподают в институте. Должно быть, старославянский. Сладковатый восточный аромат стоял в воздухе. В углу хор — двое скромно одетых мужчин и три женщины — пел с невыразимой печалью. Франсуаза никогда прежде не присутствовала на православном богослужении. Ее поразила торжественность обрядов. Время от времени Фредерик, который пошел вместе с ней, шепотом давал пояснения, из которых она понимала только половину. Еще из института пришли декан, секретарь, хранитель библиотеки и три преподавателя. Свечка, которую Франсуаза держала в руке, таяла, гнулась, капли воска застывали на пальцах. У гроба, опустив голову, стоял Козлов. Девушка смутно различала его профиль: издали Козлов казался небритым, усталым и бледным. Она вспомнила его рассказ о матери и представила себе всю глубину его горя. Он ни разу не преклонил колен. Неужели даже теперь, в постигшем его несчастье, он не хочет обратиться к Богу? Присутствующие потушили свечи и отдали их служителю, который, прихрамывая, пробирался между ними. Церемония шла к концу. Хор умолк, все по очереди подходили к Козлову, выражая соболезнования. При виде Франсуазы на лице Козлова мелькнуло удивление. Взгляд его на миг зажегся, но тут же погас. Он молча пожал руку девушки. Служащие похоронного бюро, приподняв края траурного покрова, ухватились за ручки гроба и, мерно покачиваясь, понесли его к выходу. На улице стоял погребальный фургон с открытыми дверцами. Гроб и цветы внесли через заднюю дверцу, родственники и друзья вошли через переднюю. За стеклом Франсуаза увидела Козлова, и он почему-то напомнил ей арестанта в тюремной машине. Фургон тяжело отъехал, оставшиеся на тротуаре осенили себя крестом.
— Вы не поедете на кладбище? — спросил Фредерик.
— Нет, — с сожалением ответила Франсуаза.
Она договорилась с Патриком встретиться в маленьком кафе на улице Жакоб.
* * *
Урок закончился анализом текста. Четко, медленно, подчеркивая ударения, Козлов читал несколько строчек, потом предлагал кому-нибудь из студентов прочесть тот же отрывок и перевести его. После красивой звучной русской речи раздавалось неуверенное бормотание, какая-то каша из гласных и согласных, в которой невозможно было узнать мелодию оригинала. Козлов терпеливо и снисходительно повторял текст снова и снова… Труднее всего чтение давалось Мирей Борделе. Она запиналась, едва шевеля губами.
— Вы произносите «о» как носовое, — сказал ей Козлов. — У русских же оно горловое. «А» у вас звучит слишком неопределенно, слишком вяло… Для французского языка характерны легкие фонетические оттенки, русский же язык более четкий, чеканный… Вам следовало бы поупражняться с магнитофоном.
Он взглянул на часы и дал задание к следующему уроку. Студенты стали понемногу выходить из белого и чересчур натопленного зала. Группа состояла из тридцати пяти девушек и шести юношей. В других трех группах первого курса была та же пропорция. Одни девушки ходили от нечего делать, другие надеялись впоследствии устроиться переводчицами в каком-нибудь учреждении; некоторые изучали русский язык для собственного удовольствия или потому, что происходили из русских семей, кое-кто отдавал дань моде или просто подражал подруге…
Франсуаза собрала тетради и вышла. Углубившись в свои мысли, она пересекла квадратный двор, ничего не замечая вокруг. На протяжении всего полуторачасового урока Козлов казался ей необычно возбужденным. Это было его первое занятие после смерти матери, и утрата, судя по всему, не прошла для него бесследно. Объяснения Козлова были одновременно и более блистательными и более сумбурными чем обычно, он говорил слишком быстро, бросался в неожиданные отступления, не скупился на парадоксы, словно находил удовольствие, сталкивая несовместимые понятия и слова. Резкий тон и сверкающий взгляд заранее пресекали любое сострадание. Вдруг девушка почувствовала, что он идет следом за ней, но не обернулась. У выхода толпились студенты: переговариваясь, они читали листочки, прикрепленные к доске объявлений; здесь можно было узнать обо всем, чем живет институт: кто-то сдавал комнату, кто-то продавал подержанные учебники, кто-то предлагал частные уроки армянского языка, китайского, мальгашского, арабского, русского, румынского… Обменявшись кое с кем несколькими словами, Франсуаза вышла на улицу. Она не прошла и трех шагов, как Козлов нагнал ее.