А лицо дурочки-нищенки всходило, как Солнце, восходило, сияло над пустотою, над сизой белизной мира, над черными разрывами Войны, над всеми путями, ведущими в никуда, и всеми озерами, плачущими в черепе земли яростной властной синевою; и рынок гремел и гудел, и гомонил, и клокотал, и выкликал тысячу ласковых слов и тысячу отборных ругательств, и мальчик взял нищенку за беспалую руку, пытаясь пожалеть и утешить, желая согреть ее пожатьем своей маленькой неловкой руки, и она ответила на его пожатье, и слезы текли по ее улыбающемуся вечно лицу, стекали и падали на лицо мальчика, румяное под козьей теплой шапкой.
И они были так счастливы оба на свете, ведь они были нужны друг другу, ведь они держали друг друга за руки и любили.
А кто они были такие? Они не знали. Разве дано это знать детям. Разве дано это знать дуракам.
Разве дано знать миру, погрязшему, увязшему по шею в вечной Зимней Войне, кто он такой. Мир! — и все. Таким его Бог сотворил. На счастье Себе?.. На горе?.. И Он того не знал. Он творил — и все. Создавал — и делу конец.
И мальчик, сжимая беспалую женскую руку, наклонил личико, посеченное снегом, и поцеловал красную от холода дурочкину ладонь — так, как целовал жених руку Цесаревны-невесты, как целует истово верующий светящийся золотом угол намоленной теплой иконы; так, как мужчина целует ладонь женщины, навсегда, до конца им любимой.
Осень — зима 1991, Москва — Малаховка — Ялта — Москва; март — июнь 1999, Нижний Новгород — Москва — Кострома.