Он повернулся и вышел из кабинета, плотно притворив дверь.
Человека звали Денис Васильевич Васильчиков.
С Ростом Баскаковым, с Сашкой Дегтем и с Хайдером они шли в одной упряжке.
* * *
— Выпей капли, Ада. И не трясись. Прекрати трястись, я тебе говорю! Ну! — Он дрожащими руками накапал, вернее, не глядя, налил в рюмку валокормид, разбавил водой из графина, протянул красивой пожилой женщине с корзиной седых, когда-то роскошных кос вокруг головы. — Ефим не из тех, кто дает себя в обиду. Ефим защитится, в случае чего. Я, я готов его защитить, я сам, говорят же тебе!
Седая женщина с горделивым, царским лицом мучительно, преодолевая слезные спазмы в горле, глотала капли. Подняла глаза на мужа. Жалобно посмотрела.
Жорочка, еще… Дай мне ударную дозу…
Вон еще! Выдумала! Ударную дозу ей! Все трудишься ударно, да?! Вечная стахановка, и тут тебе удары подавай! Хватит! Сейчас подействует! Лекарственный шок, между прочим, может наступить и от передозировки такой вот ерунды! — Он раздраженно кивнул на пузырек валокормида. — Остынь! Я тебе обещаю… я клянусь тебе — ничего плохого не случится!
Он только что явился с работы. Он устал. Чем он занимался на работе? Перекачкой денег? Переделкой мира? Он до сих пор помнит тот день, когда в России обвалился доллар. Это он, он сам приложил руку к этому обвалу. И ничего, все безнаказанно проехало. Он не загремел в каталажку. Он не опростоволосился перед финансовым миром планеты. Концы были надежно спрятаны в воду. А Россия сама — о, это такая текучая вода… Все тонет в ней, тонет безвозвратно…
«Гаснут во времени, тонут в пространстве мысли, событья, мечты, корабли…» — ни к селу ни к городу вспомнилась ему строчка из стихотворения давно умершего поэта. Сегодня утром, еще до звонка Ефима, стоя перед зеркалом в ванной и бреясь, он поглядел на свою голую, оплывшую, волосатую грудь и заметил, что странно, пугающе почернели нательный крест и цепочка. Почему, к чему бы это, — подумал он, — ан все и прояснилось: когда он ехал в банк в машине, раздался «Свадебный марш» Мендельсона, он выдернул сотовый из кармана — и услышал в трубке спокойный, слишком спокойный голос сына. «Батюшка, дело плохо. Меня шантажируют по большому счету. Подослали какого-то урода. Черт знает кого. Платить им деньги или нет? Как скажешь. Или ты мне приставишь хороших бодигардов? Парочку, троечку? Как Президенту? Подумай. Перезвоню». Отбой. Он даже не стал дожидаться ответа. Наглец.
«Я ж уношу в свое странствие странствий лучшее из наваждений земли…» Черт, привязались стишки. Лучшее из наваждений земли! Уж не Адочка ли была для него когда-то лучшим из наваждений земли? Быть может, но это время давно прошло. Они были вместе уже черт знает сколько лет. Она привыкла к роли царственной супруги мощного магната. Он, владелец самолетной компании, владелец фондов, банков, трестов, соучредитель знаменитого на всю страну алюминиевого концерна «Стар», он, купивший популярный издательский дом «Предприниматель», «Свежую газету», издательства «Гермес» и «Аполлон», он, которому подчинялось свыше трехсот отделений двух его главных акционерных компаний, он, скупивший десять типографий и несколько крупных издательств в Западной Европе и в Америке; он, владеющий пакетом акций ОРТ и издательским комплексом в Швейцарии, — что он считал теперь, сейчас лучшим из наваждений земли? Что бы он взял с собою отсюда — в Последнюю Дорогу?
Адочка, — сказал он внезапно потеплевшим голосом и вынул у нее из холодных узких пальцев рюмку, — Адочка, ну не убивайся ты так… Ничего же не случилось. Ровным счетом ничего. Мы просто с тобой давненько не катались на нашей яхточке. На нашей славной, чудесной, замечательной яхточке. На «Тезее». Вот выберем время… недельку… и отдохнем. А Фимка за это время сошьет себе бронежилет. У лучшего портного закажет! В лучшем салоне! У Гуччи… Ну не плачь же ты, я сейчас сам заплачу!
Слезы — было самое надежное, что могла придумать женщина. Она это и придумала. Ариадна Филипповна, жена магната Елагина, урожденная Андреева-Дельмас, надменная седая красавица в свои уже Бог знает сколько лет, и судя по тонким точеным, породистым чертам лица — потомственная дворянка, горько плакала, откинувшись на спинку кресла, утирая слезы кружевным платочком, вынутым из кармана шелкового домашнего халата. Дубина Ефим! И матери успел позвонить. Ну неужели не догадался промолчать! Через неделю-другую сын с отцом все это сами бы уладили. Он, Георгий Елагин, вычислил бы шантажиста, нанял бы хорошего, опытного киллера, и — делу конец. А кто стрелял — молодец.
Цирк, — всхлипывая, выстонала Ариадна Филипповна. — Ты представь, урод какой-то. Господи, ужас, ужас. Ты обратил внимание, — она высморкалась в голландские кружева, — что сейчас на улицах вообще все меньше красивых людей? Что их почти нет?
Ты у меня самая красивая. — Он наклонился и поцеловал ее в серебряный пробор. — Лучше тебя нет. Ты мое… — Он помолчал. — Лучшее из наваждений земли.
Когда он выпрямился, на его губах играла тонкая, неуловимо-издевательская усмешка.
* * *
Цок-цок. Стучат каблучки. Цок-цок.
Модельные туфли от Армани. Цвета брусники. Цвета крови.
Цок-цок. Женская палата. Вот она.
Открыть дверь. Войти. Быстро нашарить глазами ее койку. Койку новенькой. Ту, которую привезли сегодня утром.
Сумасшедшая девочка-грузинка. Лия Цхакая. Привезли прямехонько из Тбилиси. Зачем сюда? В Москву? Будто бы в Грузии спецбольниц нет? И потом, отношения между нашими загадочными странами… Она оборвала мысли. Всмотрелась в лицо девушки, неподвижно лежавшей на койке поверх застеленного одеяла. Девушка уже была переодета в больничный халат, продранный и штопанный на локтях. На ногах у нее не было ни чулок, ни носков. Ступни посинели от холода. Да, холодновато в палатах, раздула она ноздри. Ничего, холод способствует работе мысли.
Сумасшедшая? Она усмехнулась. Полчаса назад она прочитала всю историю болезни плюс секретный код. Тот, кто привез сюда Цхакая, передал ей на словах: опасная экстремистка, связана с движением «Neue Rechte», с опальным публицистом Дегтем, апологетом движения. Девка к тому же поэт. Поэты, сами понимаете, люди непростые. Властители дум! «Песни на тексты этой козявки, — кивнул посланник возмущенно на бездвижное худенькое тело на кровати, — по всей стране уже поют! А тексты, я вам скажу, доктор, неслабенькие! К истории подшиты… ознакомьтесь… может, вы и сами уже где-нибудь слышали…»
Она остановилась около ее койки. Красивенькое личико. Густые ресницы, синие от недосыпания веки прикрывают огромные, должно быть, глаза. Про такие говорят: глаза по плошке. Коса, густая, черная, развилась, пряди вились по подушке, разметались по простыне. «Косу повыдерут и товарки, и санитары», - отчего-то сладко-садистски подумалось ей. Она наклонилась, всмотрелась в спящую. На бледном личике были заметны маленькие, тонкие, будто сделанные перочинным ножом, шрамы. Царевна в шрамах. Изрезали нарочно? Пытали? Или это обрядовая инициация? Или просто стекло разбилось, зеркало упало и изранило ее, бедняжку?..