Из старых досок сколотят новое распятие, и к нему прибьют нового Бога.
Вы слышите меня?! Нет, люди, вы меня слышите?!
Или вы — совсем — глухи?!
Зачем ваши уши залеплены воском? Зачем вы закрываете себе глаза и рты ладонями?!
Зачем вы живете… зачем… зачем…
Вы задавали себе этот вопрос когда-нибудь?!
Я бегу. Меня не догонят.
Меня не догонят! Меня не догонят!
Меня не догонят — уже которое столетие…
Это столетие будет гораздо страшнее того, что прошло,
Будут птенцы бить стекло и дуть в кровавые дудки;
И Тот, кто выше всех ростом, возьмет в кулаки кайло —
И будет громить тех, кто не успел убежать по первопутку…
Снег, снег! Снег и ночь. Днем была весна, а ночью опять зима.
Сегодня звенит хрусталь. Пьют кровь — за вас, Ваша Честь.
Сегодня поймают мальчика и прибьют его к дереву гвоздями.
Вы слышите?! Слышите?!
Он горит в ночи. К нему прибили человека, человек кричит, и крест горит в ночи.
Все повторяется в мире, не правда ли, господа?
Мать того, кого прибили к горящему кресту, валяется у подножья креста без чувств.
Кельтский Крест! Кельтский Крест! Ты с нами! Слава!
Ребята, вы спятили… Ребята, мы все с ума сошли… Не надо… Ну не надо же, а?!
Тех, кто хныкает, — к стенке! Вождь! Прикажи!..
Не жалей пацана, пацан-то черный.
А ты, что ли, белый?!
Да, я белый! Да, я белый! Я белее снега! Я белее метели! Я белый как молоко!
Заткни хайло.
Не заткну! Лучше я спою гимн!
Лучше прикончи ту, что валяется под Крестом. Она уже все равно не жилица.
Черные тучи летели по небу. Красные звезды впечатывались во мрак, прожигая его до дыр. Во дворах на Тверской, за каменными свечами домов, полыхал огонь. Доносились истошные крики. Толпа валила вглубь города, в старые дворы, и крик усиливался, рвал черное сукно ночи. Бритый мордастый скинхед вливал в себя из горла бутылки водку, запрокинув голову, подставив широко раскрытый рот под ледяную струю.
Звон битого стекла. Треск срываемых дверей. Грохот переворачиваемых машин. Вы счастливы, что вы увидели, как человек убивает человека? Это совсем не страшно. Это скучно и обыденно. Это всего лишь работа. Врете, падлы! Это священнодействие. Это сакральный акт. Тот, кто убил, омывается не кровью убитого — кровью богов.
А иди ты в задницу со своими священными богами, сука! У тебя пивка с собой нет?!
Есть. На. Держи. Холодненькое. С морозца. За пазухой не согрелось. У меня, кореш, ледяное сердце-то.
Баскаков высунулся из машины. Хайдер подбежал к его машине, распахнул дверцу.
Как?!
Не спрашивай. Это обвал.
Это начало, Хайдер!
Ты еще веришь в начала и концы, Ростислав?! — Он упал рядом с ним на сиденье. — Гони!
Куда?
К ним. К ним, говорю! — Баскаков смотрел ощерясь, как пойманный в капкан зверь. — К ним, к нашим! На Тверскую!
Шум шин напоминал шорох полоза. Баскаков гнал от Бункера до Тверской что есть сил. Им чудом удавалось миновать милицейские посты — Баскаков, хулиган, прицепил к своей потрепанной тачке правительственный номер.
Ты не думаешь, Ростислав, что это все цирк бесплатный?
Что?! — Затылок Баскакова, сидевшего за рулем, побагровел. — Я — от тебя — такое слышу?! Ты, часом, не травки обкурился, майн Фюрер? С бесплатного цирка, запомни, всегда начинаются мировые потрясения! И мы…
Мы-мы-мы, — пробормотал Хайдер, закурил, выдыхал дым через опущенное боковое стекло. — Мы, всегда мы, вечно мы. Двадцатый век был веком коллектива. Веком толпы. Мы играем на дудке, называемой — «Мы». Мы выезжаем на инстинктах толпы. Прошедший век вскормила баба-богиня, чудовищная Фрикка с двадцатью грудями. Или многогрудая Артемис. Толпами умирали; толпами воскресали; миллионы сгнивали заживо и миллионы рождались. Ты-то, Ростислав, хоть отдаешь себе отчет в том, что нас — по сравнению с этими миллионными толпами — горстка? По крайней мере — здесь и сейчас.
Баскаков обернул к нему злое, ощерившееся лицо.
Да, здесь и сейчас! Да! Здесь! И сейчас! — Угол его рта дергался. Слева от дороги послышался свист пули. Потом — крик. Потом — звон разбитого стекла. — И хорошо! И правильно! Настанет день, когда мы поведем твои любимые миллионы…
Ты такой оптимист?
Впереди, на дороге, показались люди. Черная, мятущаяся толпа. В ночи казалось — сумасшедшая, заблудившаяся демонстрация, или, может, тайные ночные похороны вождя. Шум за машинным стеклом усилился. От черного сгустка толпы отделялись фигуры, бежали прочь, закрывая руками головы. Слышались крики: «Милиция!.. Где милиция?!..» Хайдер выпустил струю белесого дыма в окно.
Я здоровый исторический пессимист, — сказал он тихо. — Я тебе это говорю не просто так. Это я должен был сказать тебе, Рост, Хрустальной ночью. Которую мы, мы-мы-мы, так тщательно готовили. Именно сегодня. Именно сейчас.
Баскаков, вцепившись в руль, обернулся к нему. Его зубы и белки его сощуренных глаз хищно блеснули.
Ты хочешь сказать, что ты снимаешь с себя полномочия Вождя?!
Я хочу сказать, что все, что делает на земле человек, порастает серебряной травой времени. Лунной травой, Рост. Наркотической травкой.
Ты стал баловаться? — Баскаков брезгливо дернул губой. Повернул машину влево. Прижал к бордюру. — Дальше ехать нельзя. Мы и так продвигаемся по городу нелегально. Хочешь глянуть на свою многофигурную композицию? Все не по-моему. Я бы все сделал не так. Ты не слушаешь кадрового военного! Вы все, мать вашу, дилетанты! Дилетанты и романтики!
Вот и я то же тебе говорю. Спасибо, что понял.
Хайдер распахнул дверцу и выскочил на дорогу. Баскаков крикнул ему в спину:
Береги себя!
Хайдер кинул, полуобернувшись:
Ты тоже.
Баскаков, закусив губу, глядел ему вслед. Эта их дурацкая черная униформа! Эти их черные тупорылые ботинки, на длинной военной шнуровке! Их всех можно отловить только по униформе. Говорил же он им всем, он, Баскаков: форма хороша только для парада. Сражаться надо в военном платье. А оно у солдата вовек одно: гимнастерка, сапоги. Хайдер любит показуху. А сейчас такое время, что воевать надо каждый день, и во всем цивильном, и неважно, кто в чем одет, важно — победил ты или нет. Победа, сладкое слово. Такое же сладкое, как свобода. На самом деле в мире нет ничего, кроме поражения и решетки, за которой все сидят.