Она крепко обнимала его за шею рукой. Может быть, она иностранка? Китаянка… кореянка?.. и ни шиша не понимает по-русски…
Do you speak English?..
Она сидела у него на руках безмолвно. Он вдруг почувствовал странное волнение. Кровь бросилась ему в голову. Сладкая, приятная тяжесть девичьего тела, которое он держал на руках… опасная близость юной груди… эта тонкая алая струйка крови, запекшаяся на подбородке… этот запах черемухи, обволакивающий его всего… Еще неиспытанное им, сильнейшее возбуждение подняло его всего, как коня, на дыбы. Он крепче прижал к себе девушку. Она откинула голову. Ее губы дышали, вздрагивали совсем рядом с его губами. И Витас, не сознавая, что делает, припал жадным ртом к ее окровавленному рту.
Соль крови. Бьющийся рыбой язык. Нежная горячая кожа. Горячая, огненная печать лица. Горячие руки, обвившие его шею.
Когда он оторвался от нее, он снова заглянул ей в лицо — и тут заподозрил неладное. Глаза, эти не подвижные глаза. Как у статуи. Как нарисованные.
Нарисованные на его фреске.
Ну что, будем говорить… — начал он, как на допросе.
И осекся — быстрые, горячие поцелуи мгновенно, теплым слепым дождем, покрыли его лицо. Девушка целовала его и плакала. Грязь на ее лице, кровавые потеки на подбородке мешались со слезами и поцелуями Целуя его, она шептала. Он наконец разобрал, что:
Спасите меня… спасите… спасите…
«Отрадно, что она говорит по-русски», - подумал Витас, стоя с незнакомкой на руках под дождем поцелуев.
От кого я должен тебя спасти?
От одной женщины. Она хочет меня убить.
Девушка прильнула к его плечу, сделавшись совсем маленькой, птенцом, просящим защиты у большой птицы. Витас растрогался.
Ну хорошо, хорошо… — Сумка оттягивала ему плечо. Сладкая тяжесть девушки, сидящей у него на руках, заставляла напрягать мышцы. — Только… куда же я тебя сейчас дену? Господи… куда же? Мне же, душечка, в аэропорт надо успеть. К самолету. В Шереметьево. Я за границу лечу. Что же нам с тобой делать? Ты бежала? Тебя преследуют? Ну хорошо, ладно… поехали пока со мной в Шереметьево, там разберемся…. Я оставлю тебе ключ от своей мастерской… если ты, конечно, не воровка, хм…
Он искоса посмотрел на нее. Она спрятала лицо у него на груди.
Бог ты мой, сколько телячьей нежности… Ну все, хватит. Можешь стоять? — Он осторожно поставил ее на асфальт. — Погоди, я такси поймаю! Уже никаким рейсовым автобус я не уеду!
Такси тормознуло рядом с ними. Уже в машине Сафонов, с любопытством косясь на девчонку, спросил:
Ты москвичка или приезжая? Транзитная пассажирка… или?.. Ты россиянка?
Меня зовут Дарья, — сказала Дарья.
Это радует. Дарья, значит, — сказал Витас и потрепал себя за русый ус. — А я вот Витас. Только не зови меня Витя, умоляю. Я Витас. Это литовское имя. Дарья, я не спрашиваю тебя, что с тобой стряслось. На тебе и так лица нет. — Он достал из кармана джинсов носовой платок, вытер ей грязные щеки и кровь с подбородка. — Сложность в том, Дарья, что я сейчас улетаю за кордон. Далеко. И надолго. И вся проблема в том, куда тебя пристроить, пока я буду при деле. Ты говоришь, ты не воровка! Это утешает.
Он погладил ее по спутанным черным волосам. Таксист равнодушно вел машину. Серая лента дороги летела под колеса.
Куда вы летите? — спросила девчонка. Ее голос на звук был тонок и хрупок, как богемский хрусталь.
В Иерусалим. Ты знаешь, есть такой город — Иерусалим?
В полумгле салона такси он увидел, как просветлело ее смуглое лицо.
Знаю.
Пятерка по географии в школе?
Я там была. Недавно.
Фью-у! — он присвистнул. Пристальнее поглядел на нее. Эти остановившиеся глаза… Почему она так смотрит… Все вперед и вперед перед собой… Следит за дорогой?.. — И что прелестная мисс там делала?
Помогала одному человеку.
Кому?
Отцу Амвросию. Правда, я плохо помогала ему. Я слепая.
Витас прижал пальцы ко рту. Возможно, она говорит про другого священника! Мало ли на свете отцов Амвросиев! Боже, Боже, она же слепая, как он не догадался…
У тебя с собой, конечно, паспорта нет?
У меня его вообще нет. Он остался у Амвросия. Я ушла от него. Я ушла к скинам.
К кому, к кому?..
К скинхедам. Я люблю скинхеда. Его зовут Чек. Меня хотела убить одна злая женщина. Кажется, она очень богата. Зачем вы спросили про паспорт?
Чтобы взять тебя с собой сейчас же в самолет, — твердо сказал Витас, сам не понимая, что с ним происходит. — Хорошо. Сделаем проще. Авось выгорит. Я сильно знаменит, душечка. Так знаменит, что — у-у-у! Еесли в аэропорту я скажу, что я, знаменитый художник Сафонов, срочно должен вывезти в Иерусалим натуру, нужную мне позарез, вот увидел девочку на улице, она мне не то чтобы понравилась — это идеальная натура для центральной фигуры моей фрески, для всей моей композиции… ну, что-нибудь такое я намолочу им, конечно!.. И дело может выгореть… Может, может… — Склонив голову, он исподлобья изучал ее слепое лицо. — Особенно если я вдвину им в окошечко кассы лишние двести долларов… как бы сверху… как бы в нагрузку…
Вы берете меня с собой?
Казалось, она не удивилась.
Быстрее! — кинул он таксисту. — Набавляю плату! Мы опаздываем! Мы, с моей натурой…
Слезы, прозрачные светлые слезы текли по ее смуглому грязному лицу.
Она не сказала ему, что она беременна.
Когда из аэропорта они приехали в отель, он взял ее тут же, сразу же, не разбирая отельной застеленной кровати, не сняв с нее ее испачканного платья, лишь задрав юбку. Она покорно отдавалась ему. Как часто платила она мужчинам плату своим телом! За все: за еду, за несвободу, за свободу, за любовь, за ненависть, за жизнь. Когда она устанет жить, она заплатит своим телом плату за смерть.
А когда он, отмыв ее в душе, расчесав ей ее длинные черные космы, купив ей в ближайшей лавке, за пару шекелей, простое платье, белый античный лоскуток, еле прикрывающий зад и бедра, и плетеные сандалии, привез ее в храм, где работал, и где уже огромная, как сама жизнь, фреска закрывала своею мощью, рушащимися и восстающими из тьмы фигурами полнеба и полмира, — и когда он поставил ее, в этом чисто-белом платьишке, около фрески, он понял, что лучшей натуры для центральной женской фигуры — девушки, которую пришедший судить земное человечество Бог — единственную из всех — берет за руку, прикасается к ней огненной дланью Своею — он и не мог придумать.
«Как тут и было! Встань, встань вот так! И протяни руку! Дай руку мне! Да, вот так, вытяни вперед!.. Хорошо!.. Отлично!..» — кричал он в возбуждении, прыгая вокруг нее, махая руками, крича, подскакивая к ней и вертя ее вправо, влево, то отгибая ее стан, то разбрасывая в сторону ее руки, будто бы она была пластилиновая, гуттаперчевая. Она терпела. Вдыхала запах лампадного масла — православные священники из храма Гроба Господня нанесли сюда художнику масла для лампад, он зажигал лампады повсюду, по стенам, чтобы ночами ему не было так страшно, чтобы больше не приходили дикие видения.