Радость, острая, страшная, как смерть…
Когда он очнулся, он понял — он все еще в ней. Она все еще держит его собой, своим жадным, хищным нутром. Ее губы горели, искусанные им. Совсем близко он увидел ее темно-желтые рысьи глаза. И утонул в них. И снова ее губы легли на его губы, вызывая в нем истому новой волны желания, способного извести, погубить его.
Ангелина… ты убийца… убийца…
Ее пальцы играли на его бритом затылке, гладили, щипали его шею. Ее огненное тело снова ритмично подавалось навстречу ему. Снова приглашало к страшному и радостному танцу.
Молчи…
Ты убийца… ты всех их убила… зачем?!.. я же тебя не просил…
Он почувствовал, как там, внизу, все снова налилось силой. Он всадил себя в нее, как в открытую рану, по рукоять. Она, чуть откинувшись назад, глядя на него дикими медовыми глазами, провела рукой по его потной щеке, по губам. Он поймал ее пальцы ртом. И она снова, в этот миг, вспомнила того бритого мальчишку, ее пациента, его подопечного. Того, что убежал из ее так тщательно охраняемой больницы. Убежал так нагло, так непредставимо дерзко. Так могут бежать только смертники или идиоты. Где он сейчас? Как это он звал себя — Бес?.. Бес… Бесенок… А этот, что сейчас лежит на ней, — бритый Сатана?..
Я?..
Да, ты… Ты же мне сама говорила… Ты так хотела… Ты говорила: я расчищу тебе путь, Хайдер, и ты станешь единственным, кто поведет за собой огромную армию… Ангелина… Твои убийства… ты зря… ты зря все это сделала… Они… они хотят меня убрать… скинуть вожака… они не верят мне больше… Ты… ты пробила слишком большую брешь… много дыр… Я бы предпочел… чтобы ты убрала только одного Баскакова… ну, может быть, Хирурга… Хирург нахал… и за ним шло много ребят, они его любили, он мог стать моим соперником… Ангелина!.. Ты сделала глупость… ты… как тебе это удалось…
Он снова привстал над ней на руках. Ощупывал, хлестал, бил ее лицо глазами.
Как тебе это удается?!
Она дернулась под ним. Он крепко придавил ее к холодному паркету животом, расплющил грудью. Навалился на нее всей тяжестью. Она задыхалась.
Хайдер… я…
Меня не интересует, как ты это делаешь технически! Я теперь знаю, что ты стреляешь хорошо! Не только бьешь пяткой в рожу по-китайски! Меня интересует, как ты профессионально выслеживаешь их! Кто дает тебе адреса! Как и где ты их подстерегаешь! Откуда ты знаешь о них обо всех! Я же тебе ни слова не говорил о Люксе! О Туке! О Васильчикове, наконец!
Он смотрел на окружья ее век. Лежа под ним, она закрыла глаза. Улыбка четче обрисовала ее губы. Она отвернула от него лицо, и он видел ее чеканный профиль на фоне медово-желтого паркета.
Я не знаю, кто это.
Ты!.. — Он грубо повернул ее лицо к себе, ухватив пальцами за подбородок, сминая его в своей руке, как вату. — Как у тебя язык поворачивается!..
Она закинула ему ноги за спину, обвив бедрами, лодыжками, на миг прижала его к себе всего; потом внезапно резко, сильно оттолкнула от себя, и он чуть не отлетел по полу в угол. Он вспомнил прием кунг-фу, который она продемонстрировала ему при их знакомстве в Бункере.
Теперь они лежали на полу розно: он — один, и она — одна.
И смотрели друг на друга.
Так волки глядят друг на друга. Соперники? Самец и самка?
Убийца и жертва?
На мгновение перед ней опять закачалось тело Сафонова, висящее в веревочной петле под куполом иерусалимского храма.
Кто-то из них всегда — следующая жертва. Кто-то всегда — будущий убийца. Или — настоящий?
Если ты не веришь мне, — сказала она, не поворачивая лица, куда-то вбок, прижимаясь щекой к холодному паркету, — если ты так хочешь, если я мешаю тебе жить, а не помогаю — убей меня, Хайдер. Я счастлива буду умереть от твоей руки.
И она повернула лицо.
И ее глаза вошли в его глаза.
И он почувствовал, как его освобожденная от оков приличий, от кандалов воспитания, от цепей жизненных правил, дикая, великая природа вырывается наружу и захлестывает огненным вихрем его и ее, их обоих, без остатка.
ПРОВАЛ
Она все-таки забрала меня к себе, эта красивая женщина в черном плаще, опасная, как яд. Я, великий Мишель де Нотр-Дам из Сан-Реми, так и знал, что это произойдет! Что я не отверчусь от нее! Ах, играют со мной, как кошка с мышью; а я и рад. Интересно мне все, что происходит со мной, так же, как интересно все, что происходит с моей землей. Чем отличается жизнь человека от жизни земли? Просто один умрет раньше, а другая — позже.
Она шла мимо меня, эта райская птица, эта райская гурия, эта дикая рысь, вышагивала по Красной площади, и увидела меня, и сверкнула глазами, и, не успел я оглянуться, как она уже держала меня под руку, и называла тысячью ласковых имен, и ворковала мне в ухо: пойдем, пойдем, драгоценный мой, золотой, да ты такой хороший мужичок, да если тебя отмыть и почистить, да приодеть как следует, ты будешь просто загляденье! Идем, идем со мной!..
И заворковала меня, заворожила… и я пошел за ней, как телок на веревочке, пошел — прямо в ее машину, в ее железную повозку, в распахнутую блестящую дверь…
И захлопнулась за мной, Алешкой Юродивым, дверь.
И рванулась железная повозка с места. И оказался я в мышеловке. И захлопнулась крышка шкатулки. И ключ повернулся в замке.
И привезли меня в страшный дом. Я подумал — я уже в аду. Люди в палатах плачут. Орут, визжат, по коридору их на каталках дюжие дядьки возят; бьют дубинками; закутывают в длинные черные балахоны и завязывают на спине тесемками, чтобы несчастные не могли шевелить руками; вливают в глотку какие-то снадобья, о которых я, знаменитый врач Мишель де Нотр-Дам, и понятия не имел в свое время! И красотка моя сделалась тут же тигрицей. Гляжу — она уже в белом халате, и отдает распоряжения и приказы, и все ей подчиняются.
И указала она на меня пальцем, и крикнула: «Ты, дрянной пьянчужка! Ты хвастался, что ты провидишь будущее! Ну-ка! Быстро, живо мне все предскажи! Что со мною будет!»
И я засмеялся, захохотал, скаля беззубый рот, зашелся в смехе: как, ты назвала меня — меня! Мишеля де Нотр-Дам, великого Нострадамуса, провидящего времена, дрянным пьянчужкой?!.. да кто ты после этого, женщина!.. ты отброс, отребье, ты женщиной называться недостойна!.. — а она, вспыхнув, подошла ко мне близко, близко — да как размахнется, да как даст мне пощечину!
И сбила меня с ног — я ведь маленький, чахленький, кривое я деревце.
И вот лежу я на полу у ее ног. У ног ее, обутых в изящные туфли на высоких каблуках. И, скорчившись, гляжу на нее снизу вверх.
А она подходит ко мне, взглядом сжигает, испепеляет меня — и наступает мне ногой на грудь. И давит, давит стопой. И острый каблук врезается мне в кожу, под ребро, вот-вот проколет меня, хуже кинжала.