Тишина.
И снова голос, еле слышный, внутри меня:
«Кровиночка моя…»
Я сделала нечеловеческое усилие, подвинулась, извернулась, выпала из телеги.
Поздно. Слишком поздно.
Телеги остановились. Лошади запрядали ушами.
Они подъехали к месту, выбранному для захоронения.
Ни церкви. Ни молитвы. Ни соборования. Ни причащения. Ни отпевания. Ни панихиды. И никто не закажет сорокоуст. И никто не прочтет Четвероевангелие над нами.
— Эй!.. Петруха!.. Скидавай их всех на землю!.. А вы ройте яму, да поживее!..
— Подожжем их сперва, командир?..
— Это мысль!.. Валяй!..
Добыли огонь. Поднесли к разжигу. Скрученные обрывки газет. Сухой хворост. Июль, жара. Все займется, не успеешь и ахнуть.
— Облей их горючим!.. Лучше заполыхают!..
Отползти. Отползти во что бы то ни стало.
Я закусила губу, уперлась локтями в землю. Рывок. Еще рывок. Я ползу прочь от них. Прочь. Я должна уползти, укатиться. Я должна жить. Выжить. Спастись. Запомнить. Они сожгут моих любимых. Так суждено. Так распорядился Бог. Или Дьявол?! Кто бы ни приказал — это случилось. После драки кулаками не машут.
А вот я помашу. Я уползу.
Локти больно упираются в землю. Я откатываюсь за ствол пихты. О, пихта, родная. Гри-Гри парил нас, девчонок, в бане, хлестал пихтовыми вениками. Я думала, они колючие, а они мягкие и ласковые. Мы не стеснялись быть голыми перед ним. Он нас заколдовывал. Шептал: «Разве девочки боятся лешего, чудодея… Я же лесовик, я на вас счастье накликаю… пихта, она волшебная: пихтовым маслом смертельные раны излечивают…» Пихта, вылечи меня. Спаси меня. Я лежу за твоим стволом, у твоих корней. Прижимаюсь щекой к смолистой коре. Вдыхаю твой запах.
Ты пахнешь, пихта, любовью и жизнью.
— Поджигай, Петька!..
— Что яму роете лениво?!.. Шевелитесь!.. Сюда могут нагрянуть…
— Кто?!.. Что ты брешешь?!..
— Да кто, кто… Они!.. Думаешь, дурак, за нами не следят!..
Они боялись. Они боялись возмездия. Близкого ли, далекого — все равно.
Они содеяли ужасное с нами и боялись, что их за это покарают.
Кто?! Бог?! В Бога они не верили.
Я лежала, спрятавшись за пихтой, и видела, как огонь, занявшись, обхватил желтыми страшными руками тела моих родных и дорогих. Как всецело обнял их. Как, взлизывая, добрался до волос, до лиц. Как горела плоть, многажды целованная и обласканная мною, целовавшая и ласкавшая меня. В ночи, в лесу, запахло горелым мясом. Человек, сотканный из плоти и крови! Боже сохрани тебя! Я целую вас всех, милые, беспомощной душою своею. Вы горите, а я гляжу на полыханье огня и плачу. Я одна осталась в живых. Я все вижу. Помню все.
Я глотала слезы и следила, как горели в ночи Руся и Леша, Отец и Аля, Тата и Стася, и милая Леличка, так любившая меня, учившая меня чужедальним языкам. О Леличка, я никогда не научусь теперь говорить на языке Эроп. А ты так старалась втемяшить мне в голову чужие хитрые словеса, возилась со мной, с дурочкой. Ты говорила, поднимая пальчик: «Все знанье и все прекрасное — из книг, Лина. И ты должна изучить чужие языки, чтобы читать все книги мира». Леличка!.. Вот горят твои нежные руки. Твой пальчик, что ты наставительно поднимала. Твое личико, вечно улыбающееся: тебя никто и никогда не видел грустной или плачущей. А я вот плачу, лежа за старой пихтой в лесу. Меня не похоронят вместе с вами. Бог судил мне жить. Зачем?!
— Петька-а-а!.. Яма готова?!..
— Да вроде вмещает…
— Вали!.. Засыпа-а-ай!..
Они еще горели, когда ряженые оборотни стали подталкивать их лопатами и ружейными прикладами к вырытой черной яме.
И они падали туда, последние Цари, валились, цепляясь горящими ногами и руками за лапы елей, за корявые корни сосен, ложились на дно общей лесной могилы, и я крестилась негнущейся простреленной рукой, молясь за них напоследок, за нас молясь, а они падали в грязь, в разрытый суглинок, в холодный подзол, падали навек, насовсем, чтобы больше не восстать в величии своем и славе своей, и я утирала бегущие по лицу слезы: как это не будет больше величия и славы?!.. будет!.. будет непременно!.. так же не бывает, чтобы больше не было!.. ведь осталась родня!.. остались Великие Князья, Великие Княгини, Великие Княжичи и Княжны!.. мы остались, Семья!.. и осталась я, я же осталась, вот я, живая, израненная, лежу за пихтой, и я доползу, я докричусь, я дотащусь, спасусь! Мир узнает меня! И я скажу миру все! Все, как было! Все, как есть!
А признает ли тебя мир, девчонка?! Приблудница?!
Не обзовут ли тебя побирушкой… самозванкой?!..
Не потащат ли тебя к позорному столбу за вранье, за безумие?! Руки связав, не уложат ли в Дом Сумасшедших, в Дом с желтыми, как твои волосы, стенами, полный стонов, криков, воплей?!
— Заваливай землей!.. Быстрее!.. Ветки ломай!.. Тащи, накладывай!.. Чтоб незаметно было…
Маскируют. На ужас не напялишь маску. Этот карнавал у вас не пройдет, господа ряженые. Все равно мир все узнает. Рано ли, поздно.
— Петруха, а брильянтики-то ты содрал?..
— Вот они, Яша… Здесь их не счесть… И брульянты, и жемчуга… Перлы такие, что будь здоров… как коровьи глаза… И серебро, и какие-то ножички фамильные… крохотные… книги, что ли, разрезать…
— Сваливай все в кучу!.. Сюда!.. На мою куртку… Сейчас будем делить… Никому ни слова!.. Револьвер нюхал?!..
Чернобородый поднес оружие к самому носу дрожащего, перебирающего Царские сокровища солдата. Вот оно как. Сверкающие камешки дороже чужих жизней. Да, Лина, так было всегда. Так будет. И ты не изменишь людей. Гляди, как они ковыряются, копошатся в сокровищах великой Рус. В знаках, коими были отмечены лица, лбы, руки, грудь тех, кто нес на себе бремя и бездонную, как небо или море, честь Царствования.
Вы любите алмазы?! Деньги?!
А друг друга?!
— Все, Петька… Заховали по карманам… Комиссару не сбрякни… Опись в штабе сделаю сам… Никому не доверю… Эй, солдаты!.. Натрудились!.. Влезай на телеги!.. Кони наши притомились… Страшно им было огня… Такой костер лошадки впервые видели… А запах, запах… Тошнит…
— Давай живей, кляча, машина за нами сзади идет, я послал, приминать землю здесь будет… следы заметать…
— А как шофер нас найдет?..
— По выстрелам… Сейчас команду дам — пострелять… Пли, ребята!..
В лесу раздались редкие, громкие хлопки выстрелов. Загудел совсем рядом мотор. Заблестели сквозь ветки фары. Старое авто подбиралось к чудовищной могиле, к людям, стоявшим вокруг нее, курящим, плюющим сквозь зубы, перебрасывающимся склочными, нарочито бодряцкими словами.