— Не вставайте, — поморщилась Алла. — Я уже села. — Она перекинула ногу за ногу, вытащила пачку «Данхилла», ловко выбила сигарету. — Игнат, жрать я ничего не буду, не бери. Хочу пить. Возьми мне грейпфрутовый сок. И апельсины. Хочу сама чистить апельсины, и чтобы руки у меня пахли цедрой и спиртом. Я помешала вашей беседе?
— Ничуть. — Толстяк наконец выпростался из-за стола. — Это я не изволю вам мешать. Вы такая, — он причмокнул губами, — прелестная пара.
Когда писатель, огромный, грузный, одышливо волоча рядом с собой свой живот, удалился, пыхтя, Алла сквозь дым обожгла зрачками Лисовского.
— О чем вели речь? О книжке?.. Напиши когда-нибудь книжку о моей судьбе. О том, как я стала… — она помедлила, — тем, кем я стала.
— Когда же?
— Когда я умру. — Она произнесла это, удивившись самой себе, спокойно и холодно. И проследила, как он вздрогнул. — Знаешь, кто это?
Она вытащила из сумки затрепанный журнал, поднесла его к носу Игната. Ткнула пальцем в фигуру поджарого чернявого мужика за спинами счастливых супругов, тогда еще живых.
Лисовский взял журнал из рук Аллы. Поднес ближе к глазам.
— О-о, премилый снимочек. Римские каникулы, ха-ха. Братишка в Риме, со звездой-женой. А вокруг бомонд.
Он усмехнулся, и ей не понравилась эта усмешка.
— Почему ты так произнес это слово?
— Так презрительно?.. А что, мне их всех обожать, что ли?.. Я слишком хорошо знаю, что и, главное, кто за всем этим стоит. — Он щелкнул ногтем по фотографии. — Хочешь знать, кто этот крючконосый тип?.. Французенок один. Режиссе-е-ер, — протянул он в нос. — Рене Милле. Если тебе, — он очертил вокруг нее глазами круг ядовитой насмешки, — что-нибудь говорит это имя. Ты же не смотрела его фильмов. Руку на отсечение.
Щеки Аллы пошли красными пятнами. Она, не вынимая изо рта дымящую соску «Данхилла», спокойно сказала:
— Смотрела. Кто ж их не смотрел. Последнюю ленту люблю. «Иероглифы нежности моей». Идеально снято.
— Браво, Беловолк, натаскал крошку. Зачем тебе знать, кто тут снят? — Лисовский погрузил глаза в лицо Аллы, как буры. — Говори быстро! Не думай! Не ищи судорожно, что бы такое мне соврать! Я все равно…
Она, улыбаясь, положила ладонь, пахнущую ментоловым табаком, ему на губы.
— Замолчи, дружочек. Сейчас мы поедем в номер, и я там тебе все объясню подробно. Я же не твой писатель, и со мной ты не заключаешь сделку на мафиозную книжку. Ты что, думал, что я неграмотная дура?.. Люба, — она блеснула зубами в улыбке, — Люба Башкирцева не такая уж девка из негритянского секс-бара, как тебе кажется.
— Браво, браво, браво. — Его губы дрогнули в ответной улыбке. Она уже видела, что он хочет ее. Его рука под столом нашла ее колено. — Браво, Люба. Твой сок.
Он кивнул на узкий бокал с янтарно-зеленым напитком, аккуратно поставленный на стол мрачным, как туча, официантом.
Этот чертов Рене Милле хотел, оказывается, снять Любочку в каком-то своем новом фильме. Сюжет классный, как сказал всезнающий Игнат. Нечто вроде монгольской ли, китайской ли Кармен. В России началась странная мода на Восток. Да ведь и я сама с Востока. Восточная Сибирь, это вам не комар чихнул. Это уже почти Монголия… почти Япония. А они там, на Западе, на восточную экзотику особо падки. Как это я чудом вспомнила это имя — Рене Милле?! Ну да, какое тут чудо, три дня назад Беловолк крутил кассету с этим фильмом мне на ночь, шипел над ухом: гляди, дура, просвещайся, это один из лучших режиссеров мира, это шедевр. Иероглифы нежности моей, ну и названьице. Я думала, там и правда о нежности, а там — убийство на убийстве. И как живот себе мечами взрезают, и все такое. Сплошная Япония. Секса много. Кровь и секс — люди жрут это на каждом шагу, как гамбургеры. Может, дойдут до того, что в центре Москвы выстроят такой амфитеатр, такой огромный стадион, и под открытым небом будут там стравливать рокеров и убивать диких зверей, и рубить на куски змей, и заставлять приговоренных к смерти вспарывать себе животы ножами. И пол-Москвы будет торчать в этом диком амфитеатре за гигантскую плату. За немереные баксы. Рене Милле! Зачем ты, жалкий французик, снимаешь восточные ужасы на пленку?! Мы — азиатская страна. Нас ужасами не соблазнишь. Мы сами поставим Европе ужасов сколько хочешь, в подол из мешка отсыплем.
Монгольская Кармен, ха-ха. Я поеду к Милле. Я, конечно, Лисовскому это не сказала. Он и так все понял. Ведь у меня скоро гастроли в Париже. Я там и так его найду.
Я ПОЗНАКОМЛЮСЬ С КАЖДЫМ, КТО СМЕЕТСЯ НА ФОТОГРАФИИ.
Я НАЙДУ ИХ ВСЕХ. ПО ОЧЕРЕДИ. КАЖДОГО. КАЖДУЮ.
Я УЗНАЮ, КТО ИЗ НИХ УБИЛ ЛЮБУ.
Она расспросила его не только о Рене Милле. Она расспросила его обо всех, запечатленных мгновенной острой вспышкой у ночного фонтана Треви.
Она расспрашивала его об этих людях в гостиничном номере, снятом Игнатом, как всегда, на одну ночь — на одну ночь с ней, самозванкой. Ей отчего-то нравилось чувствовать себя в его сильных руках самозванкой и узурпаторшей. Он оценивал искусство ее притворства, поддельный блеск ее копии. Когда он ложился на нее и вминал свое тело в ее, податливое и упругое, когда он сажал ее на себя и властно направлял ее движения: делай так, вот так, так будет хорошо, — она понимала: он берет не Любу, он берет ее, маленькую жалкую шлюшку с Казанского, внезапно ставшую блестящей царицей.
И она поняла: вовсе не деньги движут миром, как ей казалось. Хотя и деньги тоже, да, но деньгами покупается то, что бьется под ребрами мира сгустком огня. Любовь, ревность и смерть — вот что на самом деле движет миром, делает людей зверями, зверей — людьми, серых мышек — преступниками, а преступников — милосердными богами.
Слева от Евгения Лисовского, во все глаза глядящего на красоточку Любочку, стояла, чуть выгнув грудь, яркая женщина. Очень яркая женщина. Такая яркая, что хотелось прищуриться. Пышные, мелко завитые — или вились сами?.. — иссиня-черные волосы. Широко, чуть раскосо, как у египтянок или креолок, стоящие черные глаза, с красными от вспышки, как у блудливой кошки, зрачками. Ярко-алое платье, цвета крови, одно плечо нагло открыто. Она смотрит на Евгения во все глаза. Так смотрят на тех, кого любят. Или кого хотят убить.
Кто это, Игнат? Это Рита Рейн. Известная танцовщица. Ха-ха, я тружусь над тобой рука об руку с Беловолком, делаю из тебя Любочку до конца, чтобы ты знала все ее окружение и не ударила в грязь лицом. Игнат лежал на ней, прижимая ее к горячей, сбившейся в комки отельной простыне. Хотел ее поцеловать — она отвернула голову. Трудись, трудись, может, я тебе и заплачу. Он хохотнул, сильнее вонзился в нее. Рита Рейн, в ней, кажется, есть какая-то испанская кровь, что ли… не помню, кажется, ее дед был латинос, а может, испанский мальчик, привезенный в Москву из какой-нибудь военной Малаги или Барселоны. Яркая баба, это да. Она протянула руку, лежа под ним, взяла журнал с тумбочки, поднесла к носу. Он вырвал у нее журнал из руки, смеясь. Эта Рита баба не промах. Весь мир со своими танцами объездила. Танцевала и в паре, отличный партнер у нее был, хорошенький такой мальчик, сладенький немного, но виртуоз, аргентинское танго, танцы фламенко, всякое такое. Деньги огребали лопатой. Рита хотела свою школу танца открыть в Италии. Уже договаривалась в Риме, как оно все будет. А мальчик возьми и сбеги. Но самое смешное не в этом. Самое — ухохочешься!.. — смешное было в том, что Женька от нее сбежал.