Он хочет сказать… что это я убила Евгения?!..
— В тот день, если мне не изменяет память, год назад… Рита ушла зря, она точно помнит, когда это было… вы, Люба, прилетели рейсом 509 из Нью-Йорка, в восемь вечера, а в десять вечера убили Евгения. Я все это помню. В газетах писали. А вот почему об этом забыли вы?
За два часа запросто можно доехать из Шереметьево-2 до Раменок. Запросто.
По лбу Аллы тек пот. Она вытерла лоб ладонью. Худайбердыев вежливо протянул ей салфетку.
Но если Люба убила своего мужа, кто тогда убил ее?!
Кто?!
— Я не забыла. Просто тяжело вспоминать.
Антиквар склонил голову, как птица, набок.
— Я хочу вас…
«Спасти? Предостеречь? Наставить на путь истинный? Или ты хочешь меня?!»
— …вывести из лабиринта. Мне кажется, вы запутались, Люба.
— Мне кажется, я через три для улетаю в Париж, Бахыт.
— Когда прилетите — будем вести переговоры с Зубриком о продаже вашего Тюльпана?
— Скажите мне правду, Бахыт. — Алла сцепила в пальцах позолоченную ручку фарфоровой чашечки, чуть не сломав ее. — Тюльпан — действительно антикварная вещь? Древняя восточная бирюлька? Или его выковали в подпольных мастерских на Каширке? Что это такое, Бахыт? ЧТО ЭТО ТАКОЕ?!
— Дорогая моя, — голос антиквара стал маслено-вкрадчивым, углы губ приподнялись, он стал похож на кота. — Если я вам расскажу, что это такое, вы ночь спать не будете. Три тысячи долларов, что вы мне отвалили за экспертизу, вернутся к вам с лихвой. Зубрик берет у вас Тюльпан за миллион долларов. Вы не осознаете это! За миллион, поймите!.. Тридцать процентов — мои, менеджерские, это по-божески. Вам не нужны лишние семьсот тысяч баксов? Вы отказываетесь от денег, Люба?.. — Он помолчал. Алла сжимала в пальцах кофейную чашку с остывшим кофе. — Вы отказываетесь от покоя?
— От какого… покоя?..
— Вы можете очень скоро утомиться от натисков папарацци. Вы их слишком интересуете. Про вас могут сочинить еще Бог знает что. Вас доведут до… не хочу об этом говорить. Мой вам совет: когда будем заключать сделку, поговорите с Зубриком о своем спокойствии. Он теневой человек, профессионал. Он сделает так, что скандальные статьи про вас в прессе перестанут появляться.
Алла увидела себя в зеркале напротив стола. В старинном флорентийском зеркале, ручная работа, шестнадцатый век, цветная инкрустация рамы, чистая амальгама. Из итальянского зеркала на нее смотрела красивая женская полуфигура с лицом смертельно бледным, как маска. Будто ее щеки и лоб кто-то вымазал белой краской.
Она вспомнила Медузу Горгону Ахметова.
Ей захотелось закрыть лицо руками. Она не верила, что Зубрик мог быть дирижером Горбушко. Она не верила, что Зубрик что-то знает про Тюльпан. Она не верила, что он отваливает за него такие немыслимые деньги, за которые на зарубежных аукционах покупают Ван Гога, Рафаэля, Тинторетто, драгоценности Царской короны. Она не хотела в это верить. Этого просто не могло быть.
— Поговорим обо всем после Парижа, — шепотом произнесла она, вставая, держась за спинку старинного венского стула.
После Парижа. Она выйдет на Зубрика после Парижа. После Рене Милле. Она начнет с Парижа просто потому, что она туда летит через пару дней.
— Спасибо, все было очень вкусно. Когда мне вам позвонить?
Из-под кистей абажура лился мягкий медовый свет на неприбранный стол. Мороженое в вазочке совсем растаяло. Настенные часы мерно, медно стучали медленным маятником.
Она виделась с Горбушко.
Она продолжала видеться с Горбушко.
Ее свидания с ним были похожи на медленную пытку. Он звонил ей. Хмыкал в трубку: «Люба?.. Хм, Люба… Здрасьте. Хотелось бы увидеться». Ее передергивало. Она цедила: «Сегодня не могу. Завтра». Наступало завтра. Она смотрела в его гладко выбритое лицо и думала: что, если его соблазнить, как она соблазнила Игната. Что, если его попросту убить. Убить по-настоящему. Сделаться настоящей убийцей. И тогда уж точно никто ничего не узнает.
Точно?! А Беловолк? А Изабелла? А Лисовский? А… Бахыт? Бахыт не знает, что она — не Люба. Бахыт так почтительно смотрит на нее. «Врешь ты все себе, Алка. Он так на тебя смотрел тогда за ужином». Нет, она точно убьет Горбушко. Или соблазнит.
Она выставляла перед ним голую ногу в ажурном чулке. Она облизывала палец и томно взглядывала на него. Она применяла все дешевые проститутские приемы, действовавшие на всех мужчин, без исключения, безотказно. Только не на него. Все было бесполезно.
— Ну и как?.. Как наши успехи, госпожа сыщица?.. Вы продвинулись?..
— Продвинулась. — «С каким бы наслаждением я задвинула тебе по морде, гад». — На перемещения бренного тела по земле, господин Горбушко, нужно время.
— Помните о том, дорогая, что у вас его мало. Я должен поставить последнюю точку в своем бестселлере об убийстве Любови Башкирцевой. Я должен знать, кто ее убил.
— Не я, я же вам говорю, не я!.. — Она задыхалась. — Не я, поймите…
— Верю. Охотно верю. Кто же?
— Зачем вам это знать?! Вы узнаете это — и с еще большим злорадством рассыплете этот сюжет по всей мировой прессе, по Интернету, по черт знает еще чему! Вам просто нужен последний аккорд, вы, змееныш!.. Вы просто хотите сделать все моими руками… не запачкаться… не привлечь к этому делу кого следует…
— Я привлек вас. Кого и нужно было привлечь. Вы — отличная ищейка. У вас нюх. Вы изворотливы, умеете притворяться. Вы пролезете в любую дырку. У вас хорошая школа жизни. А теперь и школа актерского мастерства. Но к кому же, к кому же вы все-таки пойдете теперь, госпожа… Башкирцева?.. А?..
Она не слышала, чтоб кто-нибудь на свете смеялся противней.
— Я не пойду. Поеду. Полечу. Сначала к Рене Милле. В Париж. У меня там концерты.
— Ах вы парижанка наша. И у вас есть уже координаты Милле?
— Их нетрудно добыть. Он режиссер с мировым именем.
— Как вы… — Он поднялся из кресла. — Как ты, аферистка, пройдоха с мировым именем.
Алла чуть не загвоздила ему оплеуху от души. Все поплыло у нее перед глазами.
— Браво-о-о-о!.. Браво, браво, бис, браво, Башкирцева-а-а!..
Зал волновался и шумел внизу, под ней, мрачным многоголовым морем. Зал колыхался и стонал, из темноты, прорезаемой пучками яркого света софитов, вскидывались руки, бешеный прибой аплодисментов и криков тек к ее ногам. Она стояла в коротком черном платье и в длинном, волочащемся за спиной по полу черном бархатном плаще, в черной шляпке с вуалькой, в черных сетчатых перчатках, на сцене парижского зала «Олимпия», и слушала и смотрела, как зал умирает у ее ног. В каком сне ей могло присниться это?! «Алка, ты дура, — сказала она себе. — Впивай эти крики, вопли. Вбирай любовь, обращенную на тебя, к тебе. Завтра всего этого у тебя не будет. Если ты не найдешь убийцу Любы, ты окажешься в тюрьме. Если найдешь…»