Морячок подарил, в припадке любви, в утро прощанья, Любе Башкирцевой то алмазное колье Риты Рейн, которым Канат Ахметов, подловив в порту русского матроса, расплатился за свой переброс из Нью-Йорка в Петербург. Если бы не Люба, сидевшая в шезлонге, глядевшая в ночной океан, матрос никогда бы не расстался со случайной побрякушкой. Вертя колье в руках, он думал: вот ему крупно повезло, такой фарт, только бы этого грязного дядьку, что сидит там, в трюме, за ящиками, боцман не накрыл, а так — все обойдется!.. Дядька наверняка слямзил такую богатую штучку… Но та ночь и его перевернула. У него никогда не было еще такой женщины. Он понимал: надо совершить поступок. Он понимал все — что это настоящие камни, не подделка, что их можно продать ювелиру, сдать в банк, выручить за них большие деньги, купить матери под Выборгом новый дом, сделать отцу новый протез, операцию на больном сердце и всякое такое, еще много всяких вещей можно было бы наделать на эти камешки, — и все-таки он подарил их. Мужчина, если он мужчина, всегда делает то, что надо, прощаясь с женщиной навсегда. Иначе не бывает.
Люба потом носила это колье, не снимая. Она очень любила его. Евгений не раз спрашивал: откуда у тебя такая дивная вещица? «Купила в Нью-Йорке, у Саймона», - пожимала она плечами, улыбалась: нравится?..
В питерской Гавани они тогда сошли по трапу на землю оба — Любовь Башкирцева и Канат Ахметов. Они были рядом. В толчее и гомоне прибывших. В радостной толпе встречающих.
* * *
Дура я, дура я,
Дура я проклятая!
У него четыре дуры,
А я дура пятая!
Частушка
Ну так, очень хорошо. Великолепно.
Я узнала три важных вещи.
Я узнала, что Милле не убивал Любу; что Люций не убивал Любу; что у Любы есть дочь, и, возможно, она в Америке. А возможно, и в России. Этого никто не знает.
Во всяком случае, Люций этого не знал.
Он так морщился на больничной койке, так нервно курил, так не хотел со мной обо всем этом говорить! Он тряс головой: «Ну что тебе, Любка, охота все это ворошить!.. Ну, выяснили мы все это с тобой раз и навсегда, и баста!.. Так нет же, тебя все тянет на прошлое, как муху на дерьмо!..» Выкуривая сигарету за сигаретой, я отворачивалась. Я старалась, чтобы он не видел моих глаз. Моих черных глаз вместо Любиных, зеленых.
«Что ты от меня хочешь?!.. Ты всегда была садистка, Любка, ты всегда мучила всех своих… — Он махнул рукой. — Хватит уже об этом, не то я… у тебя еще попрошу побрякушек… или денег… чтобы я продолжал молчать… а то я выдам тебя с потрохами!..» Я так пристально смотрела на него, что он смутился. «Ну, не выдам, не выдам… Не бойся… Мы же с тобой друзья, Любка… Мы же друзья… Столько раз вместе пели… И пили…»
Интересно, сколько раз я пила вместе с Люцием. Должно быть, много, если он хлопал меня, то и дело, здоровой рукой по плечу, как «своего парня». Интересно, спала ли я с ним?.. Черт знает, может быть, и спала. Теперь это уже все равно.
Мне важно было узнать, где моя дочь. Моя?! Дочь… Мои губы пропахли враньем. Мои губы так пропахли табаком, что потом Миша Вольпи, краснея, с осторожным упреком сказал мне: «Курево и спиртное — два пути, ведущие к полной потере голоса». А как же Шаляпин, он вон и пил и курил, встопорщилась я гневно. Миша пожал плечами: «Это было его личное дело. К роялю! Сейчас посмотрим, как работает дыхалка. Может быть, она вообще не работает». Я звучала по-прежнему свежо. Но безотказная машина все же дала сбой. Вольпи распел меня до верхнего «до», и я дала «петуха». «Ну, вот пожалуйста. Сегодня горячий чай с вареньем весь день, на ночь — горячее молоко с коньяком. Рецепт Образцовой. И молчать, молчать, молчать!»
Изабелла, дрянь, перестала изводить меня спартанским чудовищным тренажом. Я уже сделалась копией Любы. Я уже выворачивала ноги при ходьбе, как она, изгибала спину, как она, кичилась осиной талией, как она, усмехалась, щелкала пальцами, ела, хохотала, пела, как она. Вот интересно, целовалась и любилась я, как она, или все-таки иначе?
А время мое шло. Отстукивало костяшками. Тук-тук, чак-чак. Восточные нунчаки клацали сухо. Время вызывало меня на бой. Железный Тюльпан, восточная загадка. Эпоха Чингисхана, дешевая подделка. Мне дают за него миллион. Миллион баксов. Я смогу удрать об Беловолка. Удрать после того, как ты сделала карьеру звезды?! Это Любина карьера. Не твоя. Попробовала бы ты сделать карьеру Аллы Сычевой. Посмотрела бы я на тебя, девочка.
Зубрика держать в голове. Зубрика и Бахыта держать на поводке. За Тюльпаном стоит тайна. Тюльпан отбрасывает огромную черную тень. В тени — из тьмы — из черноты — прямо на меня движутся, наплывают туманные, еле различимые лица людей. Лица накладываются друг на друга, как карты в игре. Лица улыбаются, скалятся, искажаются в плаче и крике, шевелят губами в просьбе и молитве, светятся глазами в ложной клятке, закрывают глаза во вранье и любви. Лица смотрят мне в лицо, перед тем, как убить меня. Уничтожить меня. Я не знаю этих лиц. Я не знаю имена этих людей. Мне предстоит их узнать. Не то я погибну. Этот Павел Горбушко, чтобы прославиться на весь мир, не остановится перед тем, чтобы заживо закопать меня. Сенсация! Мир помешан на сенсации. У всех на устах лишь одно слово: сенсация. «А вы не знаете?.. А вы не слышали?.. О, такая сенсация!..» Мир жрет жареных уток и ржет от удовольствия.
Я не дам себя сожрать. Они никогда не сгрызут мои косточки!
Рене не убивал. Люций не убивал. Зубрик. Почему он хочет купить Тюльпан так дорого. Почему. Зубрик знает тайну? Зубрик причастен к тайне? Зубрик хочет присвоить Тюльпан, чтобы раз и навсегда замести все следы, все улики?
— Юрий, скажи мне…
— Да, я слушаю тебя.
Алла стояла у зеркала, поправляя черный, круто закрученный локон на щеке. Продюсер копошился в бумагах — вчера он заключил три новых контракта на концерты Башкирцевой в Улан-Удэ и Улан-Баторе, ему надо было послать деловые письма в Мадрид и Лондон; и на Би-Би-Си, в гостинице «Рэдиссон-Славянская», его ждали, чтобы он показал новые записи Башкирцевой — хотели сделать передачу о ней и прокрутить фрагменты из ее нового альбома, записанного в Швеции. «О, у нее появилась новая манера!.. Это радует… Это настораживает… Это так необычно… Нам кажется, тенденция перейти на более хриплый и низкий тембр, на меццо-сопрано, на более… хм, откровенный, сексуально-блатной репертуар, вы не находите?.. От изысканного шарма „Шимми“ и „Шарабана“ — к одесской подворотне, к тюремному фольклору?..» Чертова девка. Ее природа из нее так и прет. Ему казалось, это она уже делает его и Изабеллу, а не они ее.
— Что замолчала?.. Говори быстро. Я занят.
— Скажи мне, где Любино алмазное колье в виде тюльпана? То, что… — Она сглотнула. — То, в котором Люба — на всех праздничных фотографиях?.. на всех концертных кассетах… В центре — алмазный цветок, по бокам — золотые листья с мелкими брильянтиками… Я рассмотрела… Она же его просто не снимала… Где оно?.. Почему ты никогда не даешь его надеть… мне?