Через какое-то время я все-таки разглядел их среди деревьев, но лишь в самых общих чертах, насколько позволял лунный свет. Мужчина, высокий и стройный, был, похоже, во всем черном, дама же, насколько я мог судить, в сером платье. Они наверняка не могли меня видеть, я ведь был в глубокой тени, но когда беседа возобновилась, оба почему-то понизили голоса, так что больше я не расслышал ни слова. Мне показалось, что женщина начала оседать на землю, вскинув руки, словно в мольбе. Такое мне часто приходилось видеть на сцене, но в жизни – никогда, так что я и теперь не уверен, что это было на самом деле. Мужчина же неотрывно смотрел на нее, и его глаза, казалось, холодно поблескивали в лунном свете. Мне почему-то подумалось, что он вот-вот повернется и увидит меня. Уж не знаю, что на меня нашло, но я вдруг выступил из тени, которая меня скрывала. В тот же миг обе фигуры пропали. Напрасно я вглядывался в промежутки между деревьями и кустами подлеска. Ночной ветерок тихо тронул листья; ящерицы уже отправились на покой – ведь рептилии, надо сказать, блюдут режим неукоснительно. А луна уже скользнула за черный холм на западе.
Я пошел к пансиону в столь смятенном состоянии, что не мог бы даже утверждать наверняка, что видел и слышал кого-то, кроме ящериц. Все это казалось мне весьма странным и даже, пожалуй, жутким. Выглядело это так, словно в некоем явлении – объективном или субъективном – отыскалась какая-то сомнительная составляющая, которая наложила печать сомнительности на целое, да еще и придала этому целому нереальный оттенок. Мне это, надо сказать, совсем не нравилось.
На следующее утро за завтраком за нашим столом появилось новое лицо: напротив меня сидела молодая женщина, на которую я время от времени взглядывал лишь потому, что сидел прямо напротив. Когда она заговорила с высокой и крепкой женщиной, что прислуживала нам за столом, мое внимание привлек ее голос – он был похож на тот, который был мне памятен по вчерашнему случаю в лесу. Вскоре другая девушка, выглядевшая чуть старше, подошла к моей визави и села слева от нее, ласково пожелав ей доброго утра. Я вздрогнул: если голос первой девушки лишь напоминал тот, что я слышал ночью, то ее совпадал с ним совершенно. Это была та самая леди, которую я видел и слышал вчера в лесу, она во плоти сидела передо мной.
Ясно было, что это сестры. Наверное, бессознательно опасаясь, что во мне признают бесславного и безмолвного героя странного ночного приключения – моя совесть была неспокойна: ведь я подслушивал, пусть и невольно, – я наспех выпил чашечку теплого кофе, который здешняя прислуга мудро держала именно для таких вот торопыг, и поднялся из-за стола. Уже выходя из дома, я услышал арию Герцога из «Риголетто», исполняемую красивым глубоким баритоном. Должен признать, партию он вел безошибочно, но что-то в этом исполнении меня смущало. Так и не поняв, что именно мне не нравится, я поспешил по своим делам.
Вернувшись позже, уже среди дня, я увидел старшую из девушек, она разговаривала у дверей с высоким мужчиной, одетым во все черное. Собственно, никого другого я и не ожидал увидеть с нею. Меня так донимало желание узнать что-нибудь об этих людях, что я весь день не мог толком думать ни о чем ином и в конце концов решил выведать все, что удастся, любыми путями, исключая, конечно, бесчестные и противозаконные.
Тон мужчины был весьма приветлив, но, заслышав мои шаги по гравию, он умолк, обернулся и посмотрел мне прямо в лицо. Средних лет, темноволосый и на удивление красивый, он был безупречно одет и держался так, будто родился в этой одежде. Взгляд, который он обратил на меня, был открытым и ясным, в нем не было ни намека на грубость или вызов. Сейчас я говорю о тогдашнем, непосредственном восприятии, если же основываться на том, что подсказывает память, он должен бы был внушить мне неприязнь и опасение… мне не хочется называть это страхом. Секундой позже мужчина и женщина исчезли, словно по мановению волшебной палочки. Впрочем, уже проходя коридором, я увидел их в одной из комнат: они просто зашли в дом через французское окно, доходящее до самого пола.
В разговоре с хозяйкой пансиона, дамой весьма словоохотливой, я осторожно коснулся ее новых постояльцев. То, что я узнал от нее, можно изложить на правильном английском примерно так: эти две девушки – Полин и Ева Мейнард – приехали из Сан-Франциско; Полин была чуть постарше. Мужчину же звали Ричард Беннинг, девушкам он приходился опекуном, а прежде был ближайшим другом их отца, который недавно скончался. Мистер Беннинг привез их в Браун-вилл, надеясь, что горный воздух пойдет на пользу Еве, у которой, как подозревали врачи, начиналась чахотка.
Эти немногие сведения хозяйка сопроводила цветистым панегириком мистеру Беннингу, из которого можно было понять, что он готов был щедро оплатить все услуги, какие мог предоставить ее пансион. Заодно я узнал, что у него золотое сердце: ведь он был так предан своим прелестным подопечным и так трогательно заботился о том, чтобы у них ни в чем не было недостатка. Это было очевидно для нее, я же мысленно вынес скупой вердикт: «Не доказано».
Да, мистер Беннинг был весьма внимателен к своим подопечным. Гуляя по окрестностям, я встречал их довольно часто, порой в компании с другими гостями нашего пансионата, которые скрашивали курортную скуку прогулками по ущельям, рыбной ловлей и стрельбой из ружей. И хотя наблюдал я их настолько близко, насколько позволяли приличия, я не замечал ничего, что могло бы как-то объяснить странные речи, слышанные мною в лесу. К этому времени я уже был представлен обеим девушкам, да и с их опекуном обменивался взглядами и даже раскланивался без какой-либо антипатии.
Минул месяц, и я почти перестал интересоваться их делами, но однажды вечером наше небольшое сообщество было взбудоражено происшествием, которое напомнило мне о том, что я недавно подслушал.
Умерла Полин, старшая из девушек.
Сестры Мейнард спали в одной комнате, на третьем этаже пансиона. Проснувшись ранним утром, мисс Ева обнаружила, что Полин не дышит. Позднее, когда бедная девушка плакала у тела покойной в окружении толпы сочувствующих, но, в общем-то, чужих людей, в комнату вошел мистер Беннинг и, как мне показалось, хотел взять ее за руку. Девушка тут же встала и медленно пошла к двери.
– Это вы… – проговорила она. – Вы это сделали. Вы… вы… вы!
– Она не в себе, – объяснил он нам ровным голосом.
Он наступал на нее, шаг за шагом, она шаг за шагом отступала. Он пристально смотрел ей прямо в глаза, и во взгляде его не было ни нежности, ни сострадания. Она остановилась, и рука, которую она подняла было, начав его обвинять, упала вдоль тела. Большие глаза девушки начали медленно закрываться, веки опускались, скрывая их странную дикую красоту, а сама она застыла и побледнела, как ее мертвая сестра. Беннинг взял ее за руку и мягко обнял за плечи, словно хотел поддержать девушку. Вдруг она врывалась, разразилась слезами и приникла к нему, как ребенок к матери. Он улыбнулся, и улыбка эта мне особенно не понравилась – впрочем, при покойной улыбаться вообще нехорошо, – а потом тихо вывел мисс Еву из комнаты.
Провели, как и полагается, дознание, результатом которого стал обычный в те времена вердикт: смерть наступила вследствие сердечной болезни. Это было еще до того, как изобрели сердечную недостаточность, хотя именно сердцебиения бедной Полин и недоставало. Тело ее набальзамировали, а потом его увез в Сан-Франциско совершенно чужой человек, которого специально оттуда вызвали. Ни Ева, ни Беннинг не поехали сопровождать его. Местные сплетники – да и не только они – находили все это более чем странным; но хозяйка наша, что называется, грудью встала за них, объявив, что здоровье девушки оставляет желать лучшего и тяготы печального обряда могут окончательно подкосить ее. Мистер же Беннинг, равно как и девушка, и вовсе не собирались кому-либо что-то объяснять.