— Ну знаешь ли, казак… — аж задохнулся пан Ганнибал. — Ты за собой и своими разбойниками смотри! Вы только прикидываетесь запорожцами! Не видал я будто запорожцев! Они все великие воины и колдуны, один запорожец за четверть часа навел бы в этом лесу порядок! Мои люди подслушали и мне донесли, что вы были в надворных казаках у князя Острожского, да и сбежали от старика! Мне нет дела до твоих грязных делишек!
Казак коротко взглянул на него, снова отвел глаза:
— Ты волен гневаться, пане, и делишки мои, твоя правда, грязные, так ведь и слуги твои в стороне от них не стояли. А если ты взял нас, беглых острожских подданных, под свое начало, то и за наши делишки тоже отвечаешь. Будто и сам того не ведаешь, пане!
Тут лесной бес захохотал совсем уже близко — и с такой силой, что кони дернулись вставать на дыбы, а люди все как один потянулись затиснуть ладонями уши. Стена дремучего леса с белыми пятнами на ней пошла волнами перед глазами пана Ганнибала, а хохот в ушах слился в сплошной вибрирующий рев. Он вытянул ноги вперед, уперся в стремена, будто копейщик перед атакой. Да, уже бывало с ним такое, однако в тот раз, под Псковом, пришлось вести роту на московитов, не закончив славной попойки, — а тут и капли вина давно во рту не было… Нестерпимый для ушей хохот внезапно смолк, и поляна перестала колыхаться перед глазами пана Ганнибала.
— Он где-то рядом! — прокричал бывший ротмистр, радуясь передышке. — Панове, к бою! Фитили раздуть, полки проверить. Будем отстреливаться, пся крев!
Оба немца вышли вперед, забили в землю сошки и поставили на них мушкеты. Полки открыты, фитили дымятся потихоньку. Немцы бледны настолько, что и у рыжего Ганса усы кажутся черными. Боятся небось смертельно, но дело делают. Настоящие вояки! Остальные даже не спешились, самопалы за плечами, готовятся удирать, вот что. Пан Ганнибал плюнул, закрыл забрало шлема и вытащил наполовину палаш из ножен. Вот сейчас… что еще за дьявол? Он убрал руку с рукояти палаша и отщелкнул забрало кверху.
Это казак Каша кричит тонким, не по комплекции своей, голосом. Стоит уже перед немцами (перепрыгнул через них, что ли?), кричит и одновременно стягивает с плеч шубенку. С ума спятил от страха, пся крев. Пан Ганнибал бросил быстрый взгляд на стену леса, однако над нею еще не взгромоздился великан, и он позволил себе прислушаться к безумным словам казака Каши:
— …начальники, одно название. Простейших вещей не знают, будто дети малые, туды вас в Матерь Божью! Как начнет тебя лесовик водить кругами да еще над тобою посмеиваться, треба переодеться, чтобы все шиворот-навыворот было на тобе, и обувку переобуть. То значит: сапог, разношенный на левую ногу, надеть на правую, а разношенный на правую — на левую ногу. И даже портянки переменить местами. И шапку вывернуть…
Удивительно, но его послушались. И не только собратья-казаки и слуги пана Ганнибала принялись с сумасшедшей скоростью переодеваться, но и, глядя на них, даже немцы, мушкеты к сошкам прислонив. Один бывший ротмистр не пошевелился, только скривил свой породистый тонкий нос, когда Каша уселся на землю прямо под копыта его Джигита и принялся переобуваться. Пану Ганнибалу тогда припомнилось, что о таком средстве отвадить польского лесного шутника Боруту он слышал в детстве, однако сам не собирался сейчас его применять. Во-первых, железные доспехи, как ни старайся, наизнанку не выворотишь. Во-вторых, толстый стеганый гамбизон [5] грубой шерсти, что под доспехами, был измазан ржавчиной, а та вместе с потом образовывала жесткую противную корку, с которой пан Ганнибал совершенно не желал соприкасаться голой кожей. Обойдется он и без переодевания.
— Пан не переодевается. Пан не переобувается, — услышал он справа, узнал голос Мамата и все равно повернулся в седле, чтобы на него посмотреть. В вывернутой наизнанку шапке зверообразный казак был так смешон, что пану Ганнибалу с трудом удалось удержаться от неуместного хохота. — Пан хочет всех нас погубить?
Не успел ответить пан Ганнибал, только нащупал снова эфес палаша, когда услышал слева тяжелое дыхание оруженосца своего Тимоша. Выглядел он как шут гороховый, однако тоже был уже в седле, а в руках держал взведенный арбалет, по странной случайности направленный в живот Мамату.
— Заткни щербатую свою пасть, разбойник! Пан ротмистр сегодня весь день вас спасает, скоты вы неблагодарные, — с укором заметил Тимош. — А ты, пане ротмистр, скоренько сходи с коня, а снова сядешь — тогда уже головой к хвосту. Так тоже можно Боруте глаза отвести. Я поведу твоего Джигита за повод, ты только прикажи, куда ехать.
Неистовый вой раздался будто сразу за обочиной, не оставляя бывшему ротмистру времени для раздумий. Мгновенно, будто в молодости, скатился он с беспокойного Джигита, неловко занес правую ногу в левое стремя, уселся лицом к хвосту коня и почувствовал себя дурак дураком. Подумал, что еще и палашом махать в такой позиции было бы совсем уж нелепо и со шляхетским гонором невместно, и жестом потребовал у Т имоша арбалет.
Тут и вой смолк внезапно на какой-то низкой, будто обиженной ноте. Пан Ганнибал торопливо крикнул:
— Разворачиваться! Скачем назад, снова к речке! Вперед! Разберетесь на ходу!
После неизбежной суматохи отряд снова двинулся — теперь уже точно, как все надеялись, к речке. Пан Ганнибал ехал замыкающим, с арбалетом на изготовку. Страдая от шутовской своей посадки, посматривал он больше налево, откуда в последний раз раздался вой лесного духа, поэтому правую обочину, где на дубе висели раздетые покойники, наблюдал краем глаза. И все равно успел заметить, что один из них исчез. Но это могло и привидеться. А если и забрал мертвеца к себе лесной дух, какое сейчас до этого дело ему, ротмистру его величества панцирной хоругви, удирающему от зеленой нечисти на коне задом наперед?
На самом же деле исчезновение с дуба одного из мертвецов прямо касалось пана Ганнибала и оказавшегося в его подчинении сброда. Ведь в действительности не огорченный второй своей неудачей Лесной хозяин утащил Хомяка (ему ограбленный мертвец был вовсе без надобности), а это сам Хомяк во время неразберихи, происшедшей от скорого переодевания, ожил, огляделся украдкой и решил, что одному ему в лесу нечего делать. Чувствовал себя Хомяк будто с крепкого похмелья, а вкус во рту был даже гаже, чем после большого перепоя. Когда оглядывался он, товарищи его по походу как раз усердно раздевались, выворачивали одежду наизнанку, снова натягивали на себя. Понять, что там происходит, было невозможно, однако Хомяка куда больше озаботило, что наблюдал он все это как бы на вогнутом зеркале и что все увиденное покрывала оранжевая сетка с искрами внутри, похожая на ту, которая возникает пред тобою, когда закрываешь глаза и поворачиваешь лицо к солнцу.
Он знал откуда-то, что сейчас на дороге слишком светло для него и что хорошо бы теперь укрыться в темное место. Еще он чувствовал в себе огромную силу, а в то же время и жестокий голод, с этой силою, несомненно, связанный. Сначала померещились ему на месте суетящихся на проселке товарищей огромные, кровавые туши освежеванных вепрей, потом он понял совершенно четко, чего ему действительно, без дураков и безумно, хочется: живой, горячей крови, которая омоет и размягчит его задубелое во временной смерти тело. Как бы приблизить исполнение этого желания?