– Коля, у нас утром плохо с транспортом…
– Возьмем машину. Да одевайся же ты! – Первый раз Шедченко закричал на сестру, с десяти лет заменившую ему мать. Таня отступила, торопливо, послушно кивая. На мгновение Николая охватил стыд.
Но на стыд времени не было.
Ярослав проснулся. Поезд потряхивало на стыках, в окно бил свет. Слишком яркий, невыносимо режущий. Он повернулся, посмотрел на бесконечную степь. Серо-желтые мертвые злаки, холмистая гряда вдалеке, что-то слегка похожее на проселочную дорогу. Ярослав застонал – от разламывающей голову боли, от невыносимой, бескрайней, как пространство вокруг, тоски.
– Возьми… – Слава со своей полки протянул ему облатку анальгина. – И лучше две, одна таблетка не поможет…
– Давно… проснулся?
– С полчаса.
Он жадно проглотил таблетки, запил теплой, безвкусной минералкой из открытой с вечера бутылки. Покосился вниз, на старуху. Та сидела в той же позе, что и вчера, как будто и не ложилась. Древняя и равнодушная, как сама степь.
– Ненавижу… это… – Ярослав кивнул на окно. – Здесь жить нельзя…
– И здесь живут. – Слава пожал плечами. Он, похоже, уже избавился от головной боли, но мятое лицо выдавало принятую накануне дозу.
– Это не жизнь…
– А как же твои татарские предки? – Слава усмехнулся. – Лук за спину – и вперед на лихом коне…
– Они потому и скакали, что пытались выбраться из степи, – буркнул Ярослав. – Скоро там Саксаул?
– После обеда.
– Поговори с проводником, а?
Слава кивнул:
– Мы прекрасно понимаем друг друга. Поговорю.
Ярослав валялся на полке еще минут двадцать, пряча глаза от света в грязной подушке, дожидаясь, пока схлынет боль. Слава успел сходить умыться, вернулся добродушным и посвежевшим. Пихнул его в плечо.
– Давай поднимайся. Хватит страдать.
– Я хотел бы проснуться еще раз… – прошептал Ярослав.
– Ну извини, вот этого не получится. Я не могу никуда сгинуть. Вставай.
Он спрыгнул с полки, пытаясь попасть прямо в ботинки. Слава участливо смотрел на него.
– Больше напиваться не будем, – пообещал он. – Мы должны приехать в Москву работоспособными.
– Да уж…
– Выхода у нас нет, Ярик. – Слава похлопал его по плечу. – Соберись. Я пока чай заварю, с проводником потолкую.
Человек был одет в гражданское, но выправка выдавала в нем военного.
Собственно говоря, сам он даже не считал себя человеком. Но это, по сути, такая мелочь. Миллионы живых существ в этом мире считают себя людьми, не имея на то никакого права.
Двойник Николая Шедченко шел по больничному саду, задевая ветки, роняя фонтаны холодных капель. Осень…
Он забрался в больницу через незакрытое окно туалета на первом этаже. Здесь стоял сильный запах табака, перебивавший даже неизбежную вонь. Двойник полковника вымыл руки, перепачканные осыпающимися с рамы чешуйками краски и невесть откуда взявшейся ржавчиной. Постоял, глядя на полуоткрытую дверь. В больнице стояла тишина, достойная скорее морга.
По холодному коридору он прошел к лестнице. На секунду задержался у двери в приемный покой – там о чем-то тихо разговаривали, временами негромко смеялась женщина. Двойник пожал плечами и стал подниматься на второй этаж.
…В ординаторской хирургического отделения молодая женщина, бывшая человеком не больше, чем он, подошла к зеркалу. Оправила волосы, провела холодной ладонью по лицу. Прошептала, глядя в свой отраженный лик:
– Дай мне силы…
Зеркало молчало. Оно умело лишь одно – отражать. Никогда и ничего не таилось на амальгаме, кроме истины, молчаливой, как любая правда.
Двойник Шедченко тихо открыл дверь, завешенную изнутри белой занавеской, и вошел в отделение. Помедлил, глядя на дверь ординаторской. Потом, отвернувшись, прошел в палату, которую выбрал так же легко, как нашел путь в больницу.
Юноша, бывший единственным обитателем палаты, открыл глаза.
– Привет, Сашка, – прошептал двойник Шедченко.
– Здравствуй, дядька.
– Ты как?
– Хреново. – Парень улыбнулся. – А где мать?
– Попозже подойдет. Ты здорово вырос.
– Головы это не коснулось… наверное.
– Ничего. Головой потом займешься. – Двойник Шедченко, который не считал себя человеком, коснулся его плеча с грубоватой, неумелой лаской.
– Я не верил, что ты сможешь приехать…
– Знаешь, я люблю тебя, идиота. Спи.
– А ты?
– Мне надо поговорить с врачом. – Он позволил себе странную улыбку. – Ладно, парень. Спи.
Юноша кивнул.
– Ты сразу меня узнал? – отступая к двери, спросил мужчина.
Александр Шедченко кивнул.
– Это здорово.
Мужчина вышел, плотно прикрыв за собой дверь, посмотрел на серый рассвет, вползающий в коридор через мутные окна. Шумно, не таясь, подошел к двери ординаторской, толкнул ее.
Женщина в белом халате, стоявшая у окна, молча и без удивления посмотрела на него.
– Я пришел, – сказал тот, кто не боялся считать себя нечеловеком.
Мария смотрела на того, кто был рожден злобой и тьмой, не отводя глаз, не произнося ни слова.
В глазах мужчины не было ничего человеческого. Только холод профессионального убийцы. О, она знала, что этот умел убивать. Он достаточно повоевал, прикрываясь приказами и красивыми словами для того, чтобы безнаказанно отбирать чужие жизни. И пусть большая часть его войн была там, на Востоке, ни одна из них не была войной за веру. Он не умел нести свет.
– Я пришел, – сказал тот, кто принял облик военного.
– Я знала, что ты придешь.
Мария заставила себя ответить. Даже этого ей необходимо любить. Но любить – не значит прощать.
– Ты сама понимаешь, что должно произойти, – сказал мужчина.
– Знаю. Ты должен покаяться – или умереть непрощенным.
Мужчина улыбнулся, словно он имел право улыбаться.
– Глупая девчонка… Ты считаешь, что несешь свет…
– Я несу свет. Но могу и лишать его тех, кто недостоин.
– Что ты сделаешь с миром, если войдешь в него, если победишь? – Мужчина медленно продвигался к центру комнаты. Мария застыла у окна.
дай мне силу…
– Я дам миру любовь.
– Мир уже не спасти любовью, девочка. Слишком часто любовь предавали, слишком часто ею оправдывали зло.