В последующие дни и недели я все больше виделся с Милном и все меньше — с Яном и Генриеттой. Несколько раз отказывался от заранее назначенной встречи с Яном и спешил к Дункану на урок. Семинары мои стали чрезвычайно сложными и непонятными. Один за другим студенты и преподаватели начинали их пропускать. Ян сказал мне, что в коридорах недовольно шепчутся. Содержание моих лекций стало слишком эзотерическим, слишком далеким от социологии и от реальной жизни. Я, в свою очередь, посоветовал ему заниматься своим делом.
Дункан приносил мне кучу книг. Почти каждый вечер мы вместе жадно их читали. Начали мы со знакомых мне текстов, а потом перешли к более трудному материалу. Это все были тяжеленные, переплетенные в кожу тома, которые заманчиво было не только читать, но и просто взять в руки. Страницы их загнулись со временем, шрифт, также подвергшийся испытанию годами, поначалу трудно было разбирать. Многие издания относились к XVI-XVII векам, а одна или две книги были еще старше и представляли собой огромную редкость.
Объяснения Милна проливали свет на темные места, и я начал понимать, насколько ребяческим до сих пор было мое восприятие прочитанного. С помощью моего наставника я преодолел сложности средневековой латыни, которой излагались труды по алхимии и магии. Начал подступать к основным текстам ритуальной магии. Когда я впервые увидел их, то был поражен. Книги, которые мне были известны лишь по названию, которые, как я слышал, сохранились лишь в трех-четырех экземплярах, теперь лежали передо мной.
В конце каждого так называемого семестра Милн учил меня немного арабскому, и я купил грамматику, чтобы дополнительно заниматься дома. Постепенно мы перешли к простым текстам. А когда мы читали с ним латинский перевод арабских сочинений, он часто отсылал меня к оригиналу, исправляя или улучшая версию переводчика.
Он научил меня строить пентаграмму и создавать талисманы, как для защиты, так и для заклинания. Вскоре я осознал, что все мои прежние усилия можно было сравнить с попыткой ребенка построить дом с помощью сломанных прутиков и грязи. Теперь же интерес мой к оккультизму из чисто академического перерос в личный. Мои ранние исследования выглядели теперь в моих глазах лишь бесплодными интеллектуальными играми. Ныне я возжаждал подлинного знания — знания, которое я мог ощутить, знания, с помощью которого я мог добиться чего-то большего, нежели создание теории. Это было как раз то, что я сказал Милну: я хотел мастерства.
Под его руководством я стал более сведущ в основах магии. Однажды я нечаянно сказал о нашем общем интересе в «черной магии». Он рассердился и тут же одернул меня.
— Магия не бывает ни черной, ни белой, — сказал он. — О морали пусть рассуждает церковь. Магия выше обычной дихотомии. У нее более глубокие цели. Заклинанием можно как убить святого, так и сбросить тирана, чары могут защитить как убийцу, так и священника.
Он снял с верхней полки средневековое издание и открыл его на разделе «Заклинания и магические формулы для причинения вреда твоему врагу».
— Здесь имеются заклинания, — проговорил он, — которые, если их правильно применить, убьют человека или сделают его инвалидом. Они действуют без промаха, уверяю вас. Для этого требуется лишь иметь в своем распоряжении прядь волос жертвы или предмет его одежды. В этом случае главное — воля исполнителя, его убежденность в том, что жертва должна заболеть или погибнуть. Если намерение его чистое, каким бы злым оно ни казалось в глазах толпы, в глазах избранных оно тоже будет чистым.
— Даже если вред будет нанесен хорошему человеку?
— Вы не можете судить об этом до тех пор, пока не достигнете мастерства.
— Вы сами когда-нибудь использовали такие заклинания?
Он опять положил книгу на верхнюю полку.
— Я делал все, — ответил он. — Когда вы будете готовы, мы изучим эти заклинания вместе. А теперь давайте ужинать.
* * *
Однажды весенним днем я сидел дома и читал, когда вдруг раздался стук в дверь. Я открыл. На пороге стояла Генриетта. Не спрашивая разрешения, она проскользнула мимо меня и прошла в гостиную. Я закрыл дверь и последовал за ней.
— Простите, Генриетта, но что же это вы...
Она быстро обернулась и посмотрела на меня.
— Я не намерена тратить ваше драгоценное время, Эндрю, не бойтесь. Вижу, вам надо прочесть еще уйму книг.
Комната моя была завалена книгами, некоторые из них были из университетской библиотеки, несколько моих собственных, да пара современных книжек, которые дал мне почитать Дункан.
— Все дело в том, что мы с Яном очень о вас беспокоимся, — продолжила она, не давая мне возможности вставить слово. — Мы были напуганы тем, что приключилось с вами в канун Рождества. Вы были очень больны, даже сами не знаете, как тяжело. Маклин говорил, что вы были на краю. Ведь он предупреждал вас, что перенапрягаться вам нельзя, но вот прошло всего лишь несколько месяцев, а вы работаете больше прежнего. У вас нет времени на друзей, вы забросили семинары. Вы только сидите, уткнувшись носом в книги, написанные бог знает когда. Никто не возражает против ваших занятий наукой, но это...
Она обвела рукой вокруг себя. Жест ее был усталым, на лице — выражение жалости.
— Сейчас я разбираюсь в этом лучше любого ученого, — возразил я. — Я больше не скольжу по поверхности, но рою вглубь. Я теперь учусь применять то, о чем прочитал. Могут ли Ян и его коллеги сказать о себе то же самое? А вы сами — можете?
— Сомневаюсь. Но сомневаюсь и в том, что кто-нибудь из нас захочет применить на практике то, чем вы сейчас так увлечены. Эндрю, мы очень за вас тревожимся. Мы хотим помочь вам — Ян и я. Этот человек, Милн... У него ужасная репутация. Ян наводил справки. Он спрашивал о нем в церкви, в университете, разговаривал с юристами. Он пользуется дурной славой. Если бы он не был так умен, то давно сидел бы в тюрьме.
— Я буду осторожен, Генриетта. Дункан Милн — мой друг. Хороший друг. Я столько от него узнал, что вы не можете себе даже вообразить.
— Он опасный человек, Эндрю. Взгляните на себя. Вы спите на ходу. Не можете нормально работать. Худеете. Вы на краю очередного срыва. Милн погубил многих людей, погубит и вас, если вы ему это позволите.
— Больше вы ничего не хотите мне сказать, Генриетта? А как же Ян? У него что — не хватило смелости высказать мне все в лицо?
— Ян не знает о том, что я здесь. Он ни за что не позволил бы мне прийти. Он не хочет впутывать меня в эти дела. Но мы оба страшно о вас беспокоимся. Почему бы вам не приехать к нам на несколько дней, поговорить? Ян познакомит вас со своими приятелями, которые знают Милна. Они могут...
— Думаю, вам пора идти, Генриетта. — Я взял ее за локоть и стал легонько, но настойчиво подталкивать к двери. — Если это все, что вы хотели мне сказать, то вы напрасно теряете время.
В глазах ее стояли слезы, но они меня не тронули. Я, как сторонний наблюдатель, смотрел на себя словно бы издалека, и ничто меня не волновало. Дункан научил меня управлять своими эмоциями. Научил отбрасывать все, что мешает мне двигаться к поставленной цели — постижению тайных знаний.