В конце недели я взмолился: «Должен ли я постоянно сидеть взаперти, или мне все же позволено пойти посмотреть город?» Дункан посоветовал мне не быть дураком. Конечно же, я мог идти, куда и когда пожелаю при условии, что вернусь в дом шейха до наступления темноты.
С тех пор я стал исследовать закоулки старого Феса — один, без сопровождения, надеясь только на собственный разум, который помогал мне выбираться из этого лабиринта. Самому себе я казался привидением, невидимкой, бродящим по грязным, мощенным булыжником переходам, мимо безглазых глинобитных стен, разглядывающим мир таким, каким он был в течение долгих столетий.
Мне встречались европейцы, американцы, австралийцы, небольшие стайки японцев, разгуливающие группами, щебечущие, подобно перелетным птицам, вступившим в последний этап своего путешествия. Веселые, беззаботные люди, для которых Фес был лишь декорацией, построенной специально для их развлечения. Я ни разу не пытался присоединиться к ним, вступить в разговор. Мне ни разу не приходило в голову бросить все и вернуться с ними домой. Я чувствовал себя совершенно датеким от всего, чем был когда-то. Я погрузился в глубины, к которым здравый рассудок не имел доступа.
Каждый день город мне что-то понемногу приоткрывал и в то же время что-то утаивал. Он давал понять, что у него есть тайны, которых мне знать не дано. Я смотрел, как дубильщики и красильщики идут на работу. Часами стоял и наблюдал за работой ремесленников, мастеривших подносы, сидел возле столяров, изготавливавших из кедра столы, стулья и кровати. В мясных лавках мухи шевелящейся пленкой покрывали мясные туши. На стенах домов, как пот, проступала влага. Открытые канализационные трубы источали зловоние. Каждый день я, как потерянный, часами бродил по городу среди звуков, зрелищ и запахов, в которых лишь частично мог разобраться. А когда вечерело, где бы я в тот момент ни находился, поспешно поворачивал к дому шейха, и шел среди удлиняющихся теней, подгоняемый лишь эхом собственных шагов.
Как-то раз (мы жили в Фесе уже около трех недель) я вошел в канцелярский магазин, чтобы купить тетрадь и несколько ручек. Когда я употребляю слово «магазин», то имею в виду крошечное помещение, возвышающееся на три фута над землей. Расплачиваясь за покупку, я заметил, что на стене висит телефон, и решил позвонить Генриетте, чтобы узнать о Яне.
Эдинбург казался мне теперь чем-то невероятно далеким, а Ян и Генриетта, которых я не видел много месяцев, были скорее книжными персонажами, нежели людьми из плоти и крови. Все же я испытывал сильные угрызения совести из-за того, что пустил дело на самотек. Я предложил владельцу магазина неплохие деньги, чтобы он позволил мне позвонить в Британию. Под впечатлением от моего арабского, он с готовностью согласился.
Я набрал номер Яна и Генриетты и вдруг ощутил прилив ностальгии, когда раздались знакомые звонки. Телефон звонил почти минуту, пока трубку не сняли. Я услышал незнакомый женский голос — в нем чувствовались равнодушие и нежелание говорить.
— Гиллеспи.
— Дома ли Генриетта? — спросил я.
— Нет, Генриетты нет в Эдинбурге.
— Я должен поговорить с ней. Вы не подскажете, как я могу с ней связаться?
— С ней нельзя связаться. А кто говорит?
— Я ее знакомый. Я звоню, чтобы узнать о здоровье Яна. Я получил письмо от Генриетты, где она пишет, что он болен.
Наступила пауза. Я слышат потрескивание в трубке, как будто нас собирались разъединить.
— Ян умер, — ответила женщина. Я почувствовал, что она с трудом сдерживает волнение. — Он умер в больнице четыре недели назад. Мне очень жаль, если...
Я повесил трубку. Рука моя дрожала. Продавец спросил, как я себя чувствую. Я кивнул и быстро вышел, забыв о только что купленных тетради и ручках.
Подходя к дому шейха, я раз или два оглянулся. Мне показалось, что кто-то идет за мной. Мужчина в темном одеянии, подходящем скорее для зимы, с капюшоном на голове.
* * *
В ту ночь я не мог уснуть. Ян просил о срочной встрече, а я не исполнил его последнего желания. Он умер, так и не поговорив со мной, и я чувствовал угрызения совести, как будто я в некоторой степени был виновником его смерти. В течение нескольких часов я пытался написать письмо Генриетте, но каждый раз рвал написанное, пока не решил: что бы я ни написал, это только ухудшит ситуацию. Возможно, я навещу ее, когда вернусь в Эдинбург.
Было слышно, как где-то неподалеку празднуют свадьбу. Торжества будут идти своим чередом, даже в отсутствие жениха с невестой, и продлятся до самого утра, когда друзьям и родственникам представят для обозрения запачканные кровью простыни как доказательство невинности молодой.
Около трех часов музыка прекратилась, и город затих. Через час-полтора муэдзины напевно призовут прихожан к молитве. Начнется новый день. Сейчас же в городе царствовала тишина, была середина ночи.
Я почувствовал, что больше не в силах оставаться в своей комнате. После музыки молчание и темнота казались невыносимыми. Я поднялся и вышел из комнаты, направляясь ко двору, в который выходили окна библиотеки. Я собирался посидеть там и дождаться, когда первые лучи солнца тронут небосвод. Дом был похож на могилу. Ничто не шевелилось. Я прошел лестничную площадку и оказался напротив двери, ведущей в комнату шейха. Тут я заметил, что дверь открыта, и оттуда исходит слабый свет.
Не знаю, почему я вдруг остановился и что заставило меня войти в комнату. Глаза мои уже настолько привыкли к темноте, что мне удалось разглядеть помещение даже при слабом свете двух масляных ламп. Комната магнетически притягивала меня к себе, словно обладала собственной жизненной силой и магнетизмом. Я нерешительно ступил вперед, напрягая зрение.
Тишина стояла абсолютная, угрожающая. Я знал, что вторгаюсь туда, куда меня никто не звал, и все же не мог повернуть назад. Я хотел разглядеть здесь все, пока шейх спит. Когда я подошел к дальнему углу комнаты, то увидел очертания дивана. Здесь я обычно и сидел по утрам, когда он читал мне книги.
На покрытый ковром пол, на подушки и одеяла, где он обычно сидел, падал мягкий солнечный свет. Сейчас же все терялось в тени.
Возле длинного дивана стояла одна зажженная лампа. На другой половине дивана что-то лежало — возможно, там забыли постельное белье. Я приблизился и понял, что это был сам шейх. Он, облаченный в белое длинное одеяние, лежал на спине. Раньше мне и в голову не приходило, что спал он здесь, а не в другом помещении, как я считал до сих пор.
Мне бы надо было сразу уйти, но я остался на месте. Что-то в лежавшей передо мной фигуре привлекло мое внимание. Он лежал очень тихо, подобно скульптуре спящего человека. Чем дольше я стоял возле него, тем более странно выглядела эта неподвижность. Наконец, я набрался храбрости и шагнул еще ближе, так что нас разделяло не более двух футов.
Я посмотрел на него. Прошла минута, другая. Он не двигался. Грудь его не вздымалась и не опускалась. Дыхание не выходило из его рта. Сомнений не оставалось: старик умер, и это откроется утром, когда за ним придут. Я протянул было руку, чтобы коснуться его щеки и убедиться, что он и в самом деле умер. Вдруг за моей спиной послышался шепот: