— Видите ли, Мери, женщина должна за собой ухаживать, у нее должна быть белая и мягкая кожа… У вас красивое лицо, надо уметь его украсить… У вас прелестный бюст, надо, чтобы это было видно… У вас великолепные ноги, надо уметь их показать… Это приличнее…
Я была довольна… Все-таки в глубине души я не была спокойна, и во мне шевелились смутные подозрения. Я не могла забыть поразительных историй, которые мне рассказывали на кухне… Когда я там хвалила хозяйку и перечисляла все любезности, которые она мне оказывала, кухарка говорила:
— Да, да, подождите немножко… дождитесь конца… Она хочет, чтобы вы жили с ее сыном. Чтобы он ради этого больше сидел дома и чтобы это им стоило меньше денег этим скаредам… Она уже пробовала это с другими, не думайте… Она пробовала это даже со своими подругами… замужними женщинами, молодыми девушками, эта развратница!.. Только господину Ксавье это не нравится… Он предпочитает кокоток, этот мальчишка. Вы увидите, вы увидите…
И она прибавила с презрительным сожалением:
— Я на вашем месте заставила бы их раскошелиться немножко. Я бы стеснялась только, может быть.
Мне стало немножко стыдно перед моими товарищами по кухне. Но чтобы утешиться, я убедила себя, что кухарка просто завидует тому явному предпочтению, которое оказывала мне барыня.
Каждое утро в девять часов я входила в комнату господина Ксавье, чтобы поднять в ней шторы и подать ему чай. Странное дело… я всегда входила к нему в комнату с сильным сердцебиением и боязнью. Долгое время он не обращал на меня никакого внимания. Я вертелась около него со всех сторон, приготовляла ему его вещи, туалет, стараясь быть любезной и показаться ему с самой лучшей стороны. Он же только жаловался мне недовольным и еще сонным голосом, что его слишком рано разбудили. Меня злило его равнодушие ко мне, и я удвоила свое молчаливое и изощренное кокетство. Каждый день я ожидала чего-то — и бесплодно… И это равнодушие господина Ксавье, это пренебрежение к моей особе раздражали меня в высшей степени. Что бы я сделала, если бы случилось то, чего я ожидала? Этого вопроса я себе не задавала. Но факт тот, что я хотела, чтобы это случилось… Господин Ксавье был действительно очень красивый юноша, еще красивее, чем на карточке. Тонкие белокурые усы обрисовывали лучше, чем на карточке, полные красные губы, которые как бы манили к поцелуям. Его светло-голубые глаза с золотистым блеском имели какое-то скрытое обаяние, во всех его движениях была лень, вялая и жестокая грация девушки или зверя. Он был высокого роста, строен, очень гибок, необыкновенно изящен, а испорченность и цинизм, которые чувствовались в нем, делали его еще привлекательнее. Независимо от того, что он мне понравился с первого дня и что я желала его ради него самого, его сопротивление или, вернее, его равнодушие сделали то, что это желание очень скоро превратилось в любовь.
Однажды утром я застала господина Ксавье уже вставшим с постели, с голыми ногами. На нем была, я помню, белая шелковая рубашка с голубыми горошинками. Одну ногу он держал на краю кровати, другую на ковре, от чего получилась поза вполне откровенная, но далеко не скромная. Я хотела уйти, но он меня позвал обратно:
— Что такое? Войди же! Разве ты меня боишься?.. Ты, значит, никогда не видела мужчины?
Он прикрыл свои ноги рубахой и, скрестивши обе руки на коленях, раскачиваясь всем телом, стал рассматривать меня долго, настойчиво, в то время как я гармоническими и медленными движениями, краснея немножко, ставила поднос с чаем на маленький столик возле камина. И как будто он действительно видел меня в первый раз, он мне сказал:
Да ведь ты прелестная женщина! Сколько времени ты здесь служишь?
Три недели, барин.
Это великолепно!
Что такое великолепно, барин?
Великолепно то, что я до сих пор не заметил, что ты такая прелестная девушка!
Он спустил свои ноги на ковер, хлопнул себя по бедрам, которые были у него так же крупны и белы, как у женщины, и сказал мне:
— Поди сюда!
Я подошла, немножко взволнованная. Не говоря ни слова, он взял меня за талию и заставил сесть возле себя на краю постели.
— О, господин Ксавье! — прошептала я, слабо отбиваясь. — Оставьте, я вас прошу… Если бы ваши родители видели вас?
Тогда он начал смеяться.
— Мои родители… Ну, знаешь, я ими сыт по горло…
Это у него было любимое слово. Когда у него о чем-нибудь спрашивали, он отвечал: я этим сыт по горло. И всем он был сыт по горло.
Для того, чтобы отдалить немножко решительный момент, так как его руки скользили по моей кофточке все нетерпеливее и смелее, я спросила:
Есть одна вещь, которая меня интригует, господин Ксавье… Почему вы никогда не присутствуете на обедах вашей матери?
Знаешь, они мне скучны, обеды мамы.
И как это случилось, что ваша комната единственная, в которой нет портрета папы?
Это замечание ему польстило. Он ответил:
— Ведь я анархист, дитя мое. Религия, иезуиты, священники… Ах, нет, я достаточно на них насмотрелся… Они мне надоели… Общество, составленное из таких людей, как мой отец и моя мать?.. Таких мне больше не надо!
Теперь я чувствовала себя хорошо с господином Ксавье… в котором я находила те же пороки, тот же жаргон, что у всех парижских шалопаев. Мне казалось, что я его знаю уже многие годы. В свою очередь он меня спросил:
Скажи мне, ты в связи с моим отцом?
С вашим отцом! — воскликнула я, притворяясь возмущенной. — Ах, господин Ксавье… с таким святым человеком?!
Его смех усилился:
Папа!.. Ах! Папа! Но ведь он живет со всеми горничными в доме, мой отец. Это — его слабость, горничные. Только горничные и способны еще возбудить в нем желание! Значит, ты еще не сошлась с моим отцом? Ты меня восхищаешь…
Ах, нет, — возразила я, тоже смеясь… Пока он мне только приносит «Fin de siecle», «Gigolo», «Les petites femmes de Paris»…
Это его еще больше развеселило и, задыхаясь от смеха, он повторял:
— Нет, он великолепен, папа!
И, увлекшись, он начал рассказывать, все время смеясь:
— Это все равно как мать… Вчера она мне опять устроила сцену… Я их позорю, видишь ли, ее и отца… И, конечно, здесь говорилось и о религии, об обществе, обо всем! Это прелестно!.. Тогда я ей заявил: «Хорошо, моя дорогая мамочка, согласен, я исправлюсь… с того самого дня, когда ты откажешься иметь любовников». Что, хорошо сказано? Это заставило ее замолчать… Ах, нет, знаешь… я ими сыт по горло, моими дорогими родителями. Мне надоели все их штуки… А, кстати… Ты, конечно, знаешь Фюмо?
Нет, господин Ксавье…
Нет, ты, наверное, знаешь… Антим Фюмо?
Но я вас уверяю…
Такой, знаешь, толстый… совсем молодой… всегда красный… и очень-очень шикарный, у него самый красивый выезд в Париже… Ну, Фюмо, у которого три миллиона годового дохода… Тот, который с Тартелетт Кабри?.. Но ты его, наверно, знаешь…