Однажды ночью, когда мы спали вместе, она рассказала мне тихим голосом, забавно шепча, про место, с которого она только что ушла, у одного судьи в Версале.
— Представь себе, в доме были только животные… кошки, три попугая… одна обезьяна… две собаки… И нужно было за всеми ими ухаживать… И чего только мне не давали… Нас кормили старыми, разогретыми остатками: им же давали птицу, крем, пирожное и эвианскую воду, моя дорогая… Да, они пили только эвианскую воду, эти грязные животные, потому что в это время в Версале свирепствовала тифозная эпидемия… А в эту зиму хозяйка имела нахальство взять печку из моей комнаты и поставить ее в комнату, где спали собаки и обезьяна… И таким образом, ты же понимаешь, как я их всех ненавидела, этих животных, особенно одну собаку… противную старую моську, которая всегда пряталась под мои юбки, хотя я всегда отталкивала ее пинками ноги… На днях утром хозяйка увидела, как я ее колотила… Ты понимаешь, какая сцена произошла… Она меня вышвырнула в пять минут… Если бы ты знала, моя дорогая, какой там был пес один…
И, заглушая свой смех на моей груди, она закончила:
— И знаешь… у этого пса были страсти, как у мужчины…
Нет! эта Клэ-Клэ, как она мила и забавна!.. Нельзя себе и представить тех неприятностей, которые приходится переживать прислугам, той ужасной и постоянной эксплуатации, которая вечно висит над ними. Их эксплуатируют все: и хозяева, и посредники, устраивающие их на местах, и благотворительные учреждения, уже не говоря о собственных товарищах, так как и между ними попадаются достаточно подлые. И никто не интересуется друг другом. Каждый живет, жиреет, наслаждается за счет несчастья другого, более бедного, чем он сам. Сцены и декорации меняются: меняется социальная среда, но страсти и аппетиты везде остаются те же. В скромной мещанской квартире так же, как и в роскошном отеле банкира, вы неизбежно натолкнетесь на грязь и мерзость. И из всего этого следует, что такая девушка, как я, заранее обречена на падение, куда бы она ни пошла и что бы она ни предприняла. Говорят, что не существует больше рабства. Какая это неправда… А слуги? Что же они такое, как не рабы? Рабы на деле, со всем тем, что приносит с собой рабство, нравственной низостью, неизбежной испорченностью, порождающими возмущение и ненависть… Слуги перенимают пороки у своих господ. Поступая на службу чистыми и наивными — есть же такие, — они очень скоро портятся, соприкасаясь с развращенными нравами своих господ. Ведь видишь, дышишь, ощущаешь кругом только порок… Так они и привыкают к нему с каждым днем, с каждой минутой, не имея против него никакой защиты, будучи обязаны, наоборот, служить ему, пестовать его, уважать. И возмущение является оттого, что они не могут удовлетворить его, не могут разорвать тех оков, которые мешают его естественному проявлению. О, это удивительно… От нас требуют добродетелей, покорности, жертв, героизма и только тех пороков, которые льстят тщеславию наших господ и выгодны им: и все это за презрительное отношение и за жалованье, которое колеблется между 35 и 90 франками в месяц… Нет, это слишком! Прибавьте к этому, что мы живем и постоянной борьбе, в постоянном страхе, между эфемерной полуроскошью нашей службы и перспективой завтра же очутиться в нужде, без места, на улице, что мы живем с постоянным сознанием оскорбительной подозрительности, которая преследует нас повсюду, которая повсюду закрывает перед нами двери, запирает ящики на тройные замки, делает пометки на бутылках, наклеивает номера, считает печенья и сливы, и что по нашим рукам, нашим карманам и сундукам скользят беспрестанно полицейские взгляды наших хозяев. Потому что ведь нет-двери, нет шкафа, нет ящика, нет бутылки, нет ни одного предмета, который не кричит нам: воровка, воровка, воровка! Прибавьте еще к этому постоянную горечь, порождаемую страшным неравенством, этим ужасным неравномерным распределением житейских благ, которое, несмотря на фа-, мильярности, на улыбки и подарки, вырывает между нами и нашими господами непроходимую пропасть, создает целый мир глухой ненависти, скрытой зависти, будущей мести… неравенством, которое с каждой минутой становится чувствительнее и унизительнее благодаря капризам или даже доброте этих бессердечных, не имеющих никакого чувства справедливости существ, какими всегда являются богатые… Подумали ли вы хоть одну минуту о том, какое чувство смертельной и вполне законной ненависти, доходящей до желания убить тут же на месте, да, убить, испытываем мы, когда хозяева наши, желая выразить что-нибудь низкое, бесчестное, говорят в нашем присутствии с отвращением, как будто бы мы составляем совсем отдельную породу людей: «У него лакейская душа… Это лакейское чувство»… Какими же мы должны делаться в том аду?..
Или они думают, в самом деле, что я не предпочла бы носить красивые платья, кататься в роскошных каретах, наслаждаться с любовниками и держать также слуг? Они нам говорят о преданности, о честности, о верности…
Однажды, это было на Комбонской улице… и было же у меня мест, слава тебе, Господи, — господа выдавали замуж свою дочь. Они давали большой бал, и невеста получила кучу подарков, которые заполнили бы целый воз для перевозки мебели. Я спросила у Баптиста, лакея, в шутку, конечно:
А вы, Баптист… А ваш подарок?
Мой подарок? — переспросил он, пожав плечами.
Да… назовите его!
Банка керосина, который я зажег бы у них под кроватью… Вот мой подарок!
Это был хороший ответ. Впрочем, этот Баптист был человеком, сильно интересующимся политикой.
А ваш подарок, Селестина? — спросил он меня в свою очередь.
Мой?
Я придала своим пальцам вид когтей и сделала жест, как будто собиралась вцепиться в чье-нибудь лицо.
— Вот — выцарапала бы ей глаза! — ответила я.
Метрдотель, которого никто ни о чем не спрашивал и который осторожно укладывал цветы и фрукты в хрустальную вазу, сказал спокойным тоном:
— А я удовольствовался бы тем, что залил бы им их рожи в церкви бутылкой хорошей серной кислоты…
И он воткнул розу между двумя грушами.
Ах, да, любить их!.. Что меня удивляет, так это только то, что подобные катастрофы не случаются чаще. Когда я думаю о том, что кухарка каждый день держит в руках жизнь своих господ… щепотку мышьяку вместо соли… немножко стрихнину вместо уксуса и — готово! А, как видите, этого нет. У нас, должно быть, все-таки рабство в крови!..
Я необразованна и пишу то, что думаю и что мне приходится видеть… Ну так я вам говорю, что все это нехорошо… Я говорю, что с того момента, когда кто-нибудь берет в свой дом прислугу, кто бы она ни была, он должен относиться к ней хорошо, бережно, покровительствовать ей. Я говорю также, что если хозяева так не поступают, мы имеем право брать все, имеем право посягать на их сундуки, даже на их жизнь…
Ну и довольно на этот раз, напрасно я думаю обо всех этих вещах, от которых у меня начинает болеть голова и становится скверно на душе… Я возвращаюсь к моему рассказу.
Мне стоило большого труда уйти из обители, от сестер Скорбящей Божьей Матери. Несмотря на любовь Клэ-Клэ и на то, что эта любовь давала мне новые и очень приятные ощущения, я чувствовала, что я старею в этом учреждении, и я очень стосковалась по свободе. Когда честные сестры поняли, что я твердо решила уехать, они стали предлагать мне массу мест… Все места стали вдруг хороши и как раз подходящи для меня. Но я не всегда тупа и понимаю плутни — и потому я от всех этих мест отказывалась; в каждом месте находила что-нибудь, что мне не подходило… Надо было видеть их физиономии, этих святых женщин… Это было комично… Они рассчитывали, что поместивши меня у каких-нибудь старых ханжей, они с лихвой смогут вернуть себе расходы по моему содержанию из моего жалованья, конечно… А я наслаждалась тем, что я теперь получила возможность в свою очередь надуть их.