– Про него мало кто слыхал. Параша, а не город: тринадцать шахт, двадцать винных лабазов, две туберкулезных больницы, четыре кладбища и сорок тысяч уродов, быдла, которому больше деваться некуда. И если я сейчас шарашу на ягуаре, если у меня офис во дворце графов Добринских, двадцать шесть скважин на Ямале, вилла в Сен-Тропезе и еще много кой-чего, так это не потому что я в школе хорошо учился. А потому, Коля, что я рано понял одну простую хреновину. – Он яростно ударил ладонью по рулю. – Если я, быдло, хочу прорваться из скотского загона типа Шахта-Магазин-Чахотка-Могила, мне придется своей башкой много заборов протаранить. Я, Коля, заборов вообще не признаю. Куда мне надо, туда и пру. Влад Соловьев отступать не умеет. Если я что-то делаю, то до упора, засаживаю по самую рукоятку. Поставил себе задачу – сдохну, но своего добьюсь. Только раньше те сдохнут, кто мне поперек дороги встанет. А вставали мне поперек дороги многие. И сдохли многие, только виноват в этом не я – они. И твой кореш сегодняшний тоже сам нарвался. У нас тут не Англия, но живем мы, Коля, по английскому закону. Твой земеля придумал, Чарльз Дарвин. Закон такой: или они тебя, или ты их. А не хочешь жить по Дарвину – сиди в Черногорске, кушай сивуху и харкай черной пылью.
Страстная речь черногорского эволюциониста произвела на магистра должное впечатление – Николасу стало стыдно, что он вырос в прилизанном Кенсингтоне, в детстве играл на флейте, а в одиннадцать лет хотел повеситься из-за того, что сэр Александер не купил ему пони.
Впереди и справа показался комплекс серых – прямоугольных зданий, блестевших полированными окнами. Перед комплексом застыл бронзовый Гермес в балетной позе.
Соловьев развернулся через сплошную разделительную полосу и остановился перед двухэтажным домом с вывеской «Кабакъ».
– Что это? – спросил Фандорин.
– Что написано – кабак. У меня, Коля, голова болит, потому что усопший пару раз здорово по ней вмазал. Грудь ноет. Во рту солоно, зуб шатается. Надо полечиться.
Николас удивился:
– Но ведь это не госпиталь?
– Это заведение, Коля, принадлежит мне, и тут есть всё: ресторан, бар, номера, а понадобится – будет и госпиталь. К тому же «полечиться» по-русски означает – выпить немножко водки.
– Я не пью спиртного. Совсем.
– А кто пьет? – обиделся Влад, вылезая из машины. – Я же сказал: немножко. Посидим, познакомимся поближе. Помянем дорогого покойника.
* * *
Самого ресторана Николас так толком и не увидел. На лестнице, что вела из гардероба на второй этаж, их встретила очень красивая блондинка в строгом и элегантном костюме – очевидно, кельнерша или распорядительница.
– Здравствуй, Владик, – сказала она грудным голосом и мило порозовела.
– Привет, Зинок. – Соловьев посмотрел на распорядительницу с явным удовольствием. – Посади-ка нас в одиночку. Сделай там всё, как надо, и чтоб не мешали. Лады?
– Хорошо, Владик, – проворковала красавица. – Я сама обслужу. Кушать будете или так, закусить?
– Ты неси, чего не жалко. Мы там решим. Судя по столу, накрытому в отдельном кабинете, Зинку для Владика было ничего не жалко. В какие-нибудь пять минут длинный стол, накрытый на два куверта, был сплошь заставлен графинами и закусками, из которых Николаса особенно впечатлил заливной осетр с шипастой мезозойской спиной. А три монументальных бадьи с белужьей, севрюжьей и осетровой икрой в магазине «Кавиар-хаус», что на улице Пикадилли, должно быть, обошлись бы в несколько тысяч фунтов. Николас вспомнил, что последний раз по-настоящему ел вчера утром, в гостиничном ресторане (апельсиновый сок, омлет с сыром, тост), и желудок затрепетал короткими сладострастными спазмами, а во рту открылась неостановимая течь.
Зинок выстроила перед Соловьевым диковинную шеренгу из хрустальных рюмок, каждая из которых была до краев наполнена прозрачной влагой.
– Не пью два раза из одной стопки, – пояснил Влад. – Понт у меня такой. Типа наследие трудного детства. Пацаном столько водяры в круговую из горла выжрал, что теперь стал фанатом индивидуализма… Ну, чего сидишь? По первой – за то, что сидим, а не лежим, хотя могли бы.
Как было за такое не выпить? Тем более что «лежать» Фандорину, по всему, полагалось еще со вчерашнего дня – упасть с крыши архива и больше уже никогда не подняться.
– Не сомневайся, ботаник, пей, – поторопил его Соловьев. – Оно и для нервов необходимо.
Коротким, хищным броском он отправил содержимое рюмки в глотку, и Николасу оставалось только последовать примеру хозяина.
Ничего страшного не произошло. Совсем наоборот – тепло стало, легко дышать. А после того как магистр съел соленых грибков, холодца и кусочек фуа-гра, травмированные нервы и в самом деле оттаяли.
– За встречу двух интересных людей, которые нашли друг друга, как пуля дырку, – сказал Влад. – Давай-давай, не устраивай затор на дороге. Регулировать движение буду я. Вот так, и огурчик вдогонку… Сейчас еще по одной, закусить – и стоп. Пока Зинуля организует горячее, я тебя определю на постой.
Оказалось, что здесь же, за поворотом коридора, имеется роскошно обставленный номер – не хуже, чем в пятизвездочном отеле.
– Ты не думай, – говорил Соловьев, – я не девок сюда вожу. Видишь, письменный стол, компьютер навороченный. Иногда лень домой в Жуковку пилить. Живу здесь день, бывает и два. И ты поживи. Завтра будет ясно, ищут тебя пожарные и милиция или нет. Ты кейс-то тут оставь, никто его не возьмет.
– А пожарные почему? – спросил Фандорин, сделав вид, что не расслышал про кейс. После двукратной пропажи заветного чемоданчика не хотелось расставаться с ним ни на минуту.
– Забыл, что ты несоветский человек, – махнул рукой Влад. – Больно лихо по-русски чешешь. Стишок был такой, в детском саду. Короче, ищут все – и пожарные, и милиция – какого-то отморозка. Не помню, что он там отмочил. Наверно, подпалил что-нибудь. Да хрен с ним. Хату ты видел, дорогу запомнил. Теперь пойдем назад. Пора знакомиться ближе.