"Трудно объяснить иногороднему, какую роль играла в жизни Красноярска школа № 10. Ее директор, Яков Моисеевич Ша, говаривал порой, что все великие люди города оканчивали именно ее. Это, конечно, преувеличение, и даже сильное, но что школа играла роль совершенно исключительную — это факт. Образование, которое давала эта школа, было по уровню выше на порядок, чем в большинстве школ, и раза в два выше, чем в других центральных.
Но вот что печально — что право делать дело покупалось обычной советской ценой. Официальным шефом школы был крайком КПСС, а по всей школе висели какие-то отвратительные плакаты с призывами служить в Советской армии, вступать в комсомол, любить Советскую родину и так далее, и тому подобное.
А в двух шагах от школы стоял бронзовый бюстик Дзержинского.
С Яковом Моисеевичем я находился в самых замечательных отношениях и часто подменял его, когда Ша ездил в командировки — вел уроки истории в «его» классах. Не помню, почему возникла такая необходимость, но как-то я долго ждал его из Москвы — весь метельный февральский вечер. Из школы все давно ушли, и во всем здании остались я и техничка, жившая тут же, при школе. Это была одновременно техничка и сторож.
Эта техничка, надо сказать, давно была своего рода ведомственной гордостью Якова Моисеевича — это была совершенно непьющая техничка, и за это одно ей прощалось совершенно все. Например, эта техничка была не вполне вменяемой и иногда вела с посетителями всяческие странные разговоры — например, заводила длинную и совершенно невразумительную историю про какого-то мужика, который прислал ей из деревни свиной бок. Тетенька, впрочем, была совершенно не опасна — немного не все дома, и ничего больше.
В этот вечер она все бродила вокруг, все стирала несуществующую пыль, все вела со мной светские беседы, но вот о чем беседы — убей бог, совершенно не помню. Было еще не очень поздно, часов восемь вечера, но уже совсем темно и, кроме того, метельно, ветрено. Ветер выл как-то уж очень разборчиво — в смысле, очень уж легко можно было разобрать долгое метельное: „У-уубью-ююю…". И долгий вой, и рев без слов, но с оттенком такой злобы, такой ярости, что становилось просто жутко. А потом вдруг неприятный трескучий голос явственно произнес где-то в середине коридора: „Ну и чего тут приперся, пся крев?" Я был совсем один в „предбаннике" директорского кабинета — техничка вышла. Мне стало как-то неуютно, а тут еще в оконное стекло забарабанили пальцами, отбивая как бы лихой марш. Поворачиваюсь — как и следовало ожидать, никого. Да и кто бы стал стучать в окна второго этажа?
Стало неприятно, и я вышел в коридор. Опять пронзительный вой метели начал складываться в слова — в непристойную ругань по-русски и почему-то по-польски. Тут опять поднялась та техничка.
— Что, покою не дает? Не слушайте его, похабника!
— Кого не слушать?!
— Который воет! Подумаешь, это Зержинский! Слыхали бы, что он мне сулит, когда я тут одна мету! На что сманивает, поганец!
И страхолюдная тетенька кокетливо потупилась, зарделась и натужно захихикала в кулачок.
Скоро приехал Яков Моисеевич; больше никогда я не оставался в школе № 10 по вечерам и ночам и ничего подобного не слышал.
Что я могу сказать по этому поводу?! Может быть, конечно, мне и почудилось. Конечно же, техничка была с большим приветом, хотя и совершенно не пила. Но вот за то, что слышал слова во время вьюги и стук в окошко, вот за это я ручаюсь полностью.
Какие-то непонятные звуки в том же здании слышали еще два человека — пионервожатая и еще одна техничка — вполне нормальная, но пьющая. Но с ними у меня не было близких отношений, и что они слышали, я не знаю" [].
По поводу этой истории у меня долгое время не было особой уверенности, относить ли все странности за счет каменного изваяния Дзержинского: ну слышал я какие-то слова, ну вроде бы кое-что слышали и другие… Но вменяемые люди из этих «других» не говорили ничего определенного, а на рассказы тетеньки с приветом полагаться трудно.
Но вот, оказывается, какая история связана с этим очень простеньким памятничком: четырехугольный каменный постамент чуть выше человеческого роста, примерно в два метра, и на нем — бронзовый бюстик в натуральную величину. Бюст как бюст, обычная физиономия Дзержинского; судя по фотографиям, даже более благообразная, чем была при жизни.
Казалось бы, явление это уж настолько заурядное, до скуки: подумаешь, памятник Дзержинскому. Если вокруг него и могли быть какие-то события, то или скучнейший советский официоз с вождением к памятнику пионеров с битьем в барабаны и клятвами «стучать, стучать и еще раз стучать, как завещал нам товарищ Дзержинский!».
Или что-нибудь такое же сюрреалистическое из эпохи «перестройки». Скажем, в 1989 году деятели красноярского «Мемориала» и «Клуба содействия перестройке» (организации поистине мистической, но совершенно в особом смысле, который в этой книге обсуждать смысла не имеет) решили на очередную годовщину Великого Октября возложить к памятнику Дзержинскому веночек из колючей проволоки. А навстречу им плечистые ребята, которые отрекомендовались «комсомольцами» (один, попроще, вякнул, что он «комсомолец из органов») и изо всех сил мешали возложить веночек. Так рьяно мешали, что сломали палец одному из деятелей «Клуба содействия перестройке».
Но вот однажды возле этого памятничка произошло нечто куда более любопытное, и началось это с того, что возле бюста Дзержинскому остановился один деятель Красноярского крайкома КПСС… Мелкий деятель, не из первых функционеров. Был он нетрезв, а стояла глухая ночь, и сей деятель аппарата КПСС допустил некий хулиганский поступок… То есть, говоря попросту, решил он помочиться на постамент этого бюстика. Не надо удивляться поступку крайкомовца — во всевозможных официальных советских организациях работало довольно много таких — не диссидентов, конечно, но людей далеко не идейных. Правда, врагами советской идеологии они тоже вовсе не были и если смеялись над официозом или творили мелкие совковые кощунства, то тайком, втихаря и стараясь не иметь лишних свидетелей.
Впрочем, я присутствовал как-то при сцене, когда пьяные крайкомовцы и горкомовцы поставили на стол с объедками портрет Брежнева и гнусаво пели его речи на мотив православных псалмов. Пели, мазали губы портрету водкой и салом, пока не попадали со смеху. А у меня все это вызывало ассоциации со Всешутейшим и всепьянейшим собором Петра I, гнусной пародией на православную иерархию и православное служение.
Вот и этот деятель собирался помочиться на памятник не из каких-то там скрытых диссидентских соображений, а попросту в порядке холуйского хулиганства: нагажу, мол, пока никто не видит! Тем более темно, и мела метель, и была сильная поземка, а в воздухе ветер все время поддерживал много мокрого снега. Дяденька начал писать на памятник… и потом рассказывал, что пробежал целый квартал и только тогда сообразил, что за ним никто и ничто не гонится, что вполне можно уже остановиться и просто застегнуть ширинку.