Мрачно смотрели на него прочие, наверное, учились, как надо жить.
Озеро открылось часа через три хода.
— Шли бы нормально, без квелых, ночевали бы на берегу! — резонно заметил Андрей Крагов, и был, как почти всегда, прав. Он же первым заприметил дым.
— Здорово, дед! — кричал спустя еще три часа Крагов, белозубо сияя Лелеко.
Были здесь люди? Были, ушли. Куда ушли? Кто его знает… А где жили, пока не ушли? Во-он там, три часа ходу. А почему ушли? Нам не докладывают… А как звали тех, кто тут жил? Ну как… Разные жили… Чижик жил, его люди жили, Михалыч жил, и тоже его люди жили… В одном лагере жили? Вроде в одном.
Видно было, что старик недоговаривает, а возиться с ним времени не было.
— Развязать им языки? Позволите, товарищ полковник, развязать?
— Нет, много времени уйдет. Ну их к черту.
— Так и хочется гранату кинуть. Нелояльны они нам, вот увидите…
— А пусть они нас в лагерь проведут — где раньше люди жили. Так и проверим, врут нам или нет.
На место лагеря Михалыча группу привели без разговоров. И не было там ничего. Все ценное унесли «чижики», остались брошенные палатки, обрывки брезента, рваная бумага, старая подошва сапога. И никаких зацепок, кто ушел отсюда и когда. Вроде бы совсем недавно ушли, да вот подижь ты…
Но куда надо идти — известно! Можно — вдоль озера, до устья Исвиркета. А можно — через горы, без тропы. Красножопов всмотрелся в отряд… Вроде бы все втянулись в поход, обветренные лица стали суше, другое выражение глаз, устают меньше, новых заболевших не должно быть. И снег стаивает на глазах.
— Значит, так… Слушай приказ. Пойдем по азимуту через горы.
В четыре часа утра вышли по азимуту. В десять часов утра нашли остатки свежего костра, и среди пепла — остатки прогоревшей консервной банки. Красножопов кивнул в ответ на вопросительные взгляды. И Крагов первым выстрелил в воздух, оповещая, что в горах есть люди. Впрочем, нашлась и тропинка, вернее — слабый след тех, кто шел от утреннего костра.
— Оружие к бою! Если это люди Чижикова — их надо найти, чтобы помочь. Если Михалыча — уничтожить. Вперед!
Фотографии тех и других лежали у Красножопова в нагрудном кармане.
Все было понятно, односмысленно, решено однажды и на века.
29 мая — 1 июня 1998 года
Сгущались серые, какие-то неопределенные сумерки, когда Паша Бродов вышел из зимовья и зашагал на лыжах вверх по долине Исвиркета. Первый раз он обернулся через несколько минут. В огромном белом мире, под грязно-белым, сплошным пологом туч, торчало зимовье. Еле поднимались от снежной белизны бурые бревенчатые стены, тянулся серо-желтый шлейф дыма. И еще восемь вертикальных фигурок насчитал Павел возле зимовья и остро осознал, что от них-то как раз и уходит.
Второй раз Павел оглянулся через двадцать минут. Зимовье давно скрылось за лиственницами, за переломами местности. Было так же пустынно, холодно и одиноко. Мир был прост, покрытый снегом мир, в котором не двигалось ничего.
Возможно, Павлу стало бы легче, узнай он, что примерно вот в это самое время Миша Будкин окончательно выбился из сил и начал готовиться к ночи, там, по ту сторону хребта. Но, конечно же, Павел этого никак не мог узнать.
Примерно в двадцать часов вечера, когда вроде стало чуть сумрачнее, Павел перешел Исвиркет. Николай описал очень точно — в этом месте река уходила под завал из глыб, разбивалась на множество ручейков. Павел без труда шагал с глыбы на глыбу. Наверное, здесь когда-то в реку обрушился склон и вода пробила себе путь, обтекая эти камни. Плохо было только одно — шум от воды стоял такой, что к переходящему реку можно было подойти чуть не вплотную. Павел перебросил карабин на грудь и снял его с предохранителя. Что-то у него разгулялись нервы, и скоро он убедился, что дело действительно в нервах. Потому что стоило уйти подальше от шума, как исчезло напряжение, не стало больше ощущения взгляда в затылок, чувства, что за тобой наблюдает кто-то, притаившийся за выворотнем, камнем…
Николай объяснял, что пока снег — неопасны ни медведи, ни волки. Почему, он объяснить уже не мог. Сам он это знал совершенно точно, но объяснить, откуда это знание, было выше его скромных сил. А Павел верил в опыт Николая.
Примерно в одиннадцать часов вечера (стало еще сумрачнее, но очень, очень ненамного) Павел увидел сопку с двойной вершиной. Часа три Павел добирался до сопки, все время поднимаясь вверх и вверх, и невыносимо устал. Можно было бы пойти и дальше, но тут было очень удобное место… Узкий, очень узкий лаз, расщелина в скале с удобным, плотным снежным дном. В этой узости было место для спального мешка и рюкзака, но залезть туда никто более крупный, больше Павла, не смог бы.
Утром Павел потратил часа полтора на то, чтобы сварить чай и приготовить завтрак — пресловутые рожки с тушенкой. Есть хотелось безумно, он даже немного недоспал, потому что не ужинал и рано проснулся от голода. И еще три часа Павел бежал на лыжах, все дальше от зимовья. За эти три часа он до конца перевалил через сопку с двумя вершинами и шел уже в долине Кемалы, спускаясь все ниже и ниже.
Снег становился все плотнее и все больше сочился водой. И к тому же он стал более низким. Из снега порой торчали камни, ветки, мешали Павлу Бродову идти. Он пытался было снять лыжи… Но снег плохо держал человека, он стал проваливаться на несколько сантиметров при каждом шаге. И ему пришлось идти на лыжах еще два часа, пока снег вдруг неожиданно не кончился. То есть не было, конечно, четкой границы — до нее есть снег, после нее снега нет. Но снега стало так мало и был он такой низкий, плотный, что уже совсем и не мешал. А на небе покров туч почти полностью разошелся, проглянуло синее небо.
Павел снял лыжи и сунул их к себе в рюкзак, пусть потертые, с царапинами, вдруг все же еще пригодятся? И дальше он просто ступал по твердой земле, безо всяких лыж.
А потом Павел вдруг услышал глухое «ко-о» — и среди стволиков осин появилось первое живое существо за сутки волчьего пути: белая, как сам снег, куропатка с мохнатыми широкими лапами. Вид у куропатки был идиотический и почему-то страшно недовольный. «Ко-о…», — говорила куропатка, склоняя голову к плечу, и перебегала на несколько шагов словно бы приставным шагом. Павел не стал охотиться на нее, но сердце стукнуло: он уже шел по земле, где была живность, была жизнь. Он вышел из безжизненной пустыни, где был только белый цвет, и на земле и на небе, и разве только камни — черные, а стволы лиственниц черные с бурым.
Кто-то маленький перебежал дорогу в нескольких десятках метров. По размерам, наверное, песец, но Павел не успел точно заметить. Вспорхнула стайка пестрых птиц с суетливым, нервным рисунком полета. Наверное, кулики.
В середине дня Павел нарезал хлеба, вскрыл банку тушенки, сходил к реке за водой. Садиться возле самой речки не хотелось. Кемала была потише Исвиркета, но таянье снегов еще далеко не окончилось. Речка тоже текла среди камней, шумела и булькала. К сидевшему на берегу можно было подойти вплотную, он бы ничего и не услышал. Павел предпочел сесть подальше, где рев реки становился звуковым фоном, далеким бормотанием и уже не мешал слышать.