— Стой, стрелять буду! Не шутим!
Тут бич внезапно встал и повернулся к преследователям лицом.
— Стой, стрелять буду!
А тот стоит, покачивается, молчит. Так они и стояли какое-то время друг против друга, а потом Степан Петрович пробежал немного вперед и поднял ствол ружья:
— Лучше стой, негодяй! Все равно тебя не отпустим!
Ни звука не произнес бич и продолжал так же странно раскачиваться, а потом вдруг пошел прямо на Степана Петровича. Пошел так же уверенно, быстро, широко шагая, как только что удалялся от преследователей.
— Ах, ты так?!
И Степан Петрович опустил дуло, выстрелил бичу по ногам. Длинный сноп огня на мгновение выскочил из дула. Потому что стрелял Степан Петрович допотопным черным порохом, из старых запасов, а громыхнуло так, как может громыхнуть в узкой лощинке, да еще в промытом воздухе, после дождя. Ударом картечи бича развернуло, отбросило от тропинки. На какое-то мгновение он припал на раненые ноги, почти сел, но тут же вскочил и пошел на Степана Петровича. При этом бич не издал ни звука, и походка его ни капельки не изменилась.
— Стой! — на этот раз орали оба.
Бич шагал, как будто заведенный.
И тогда Степан Петрович выстрелил из второго ствола, с расстояния меньше трех метров. Громыхнуло чуть менее страшно, потому что во втором-то стволе была пуля. Центрированная пуля весом 9 граммов, на крупного зверя, и сразу за выстрелом раздался странный скрипящий звук, который невозможно описать, — звук пули, разносящей череп. Бич полетел на землю, трепыхаясь, как тряпичная кукла, и дальше всего у него была закинута голова, потому что пуля ударила над переносицей и снесла все, что находится выше.
Эхо замирало за стволами, а тучи вроде чуть-чуть разошлись, и даже стало чуть-чуть светлее.
— Лихо вы его! — бросил дядя Костя, сунул револьвер в кобуру… И тут же выхватил обратно, руки бича шарили по траве, ноги мерно двигались, как будто он куда-то шел.
— Кто кого лихо!
Голос у Степана Петровича стал вдруг низким и хриплым, совсем не такой, как обычно. А бич продолжал странно двигаться — бесцельно, непонятно, неприятно.
Дядя Костя подходил к лежачему, и надо было видеть, как он шел: классическая поза, сторожкость в каждом движении, наготове оружие… Ноги бича стали дергаться как-то еще более странно, вроде в стороны, да еще стали мелко вздрагивать. Дядя Костя подошел вплотную, взглянул…
— Степан Петрович, подойди…
Голос у дяди Кости тоже изменился и стал странным.
Дяди, конечно, не знали, что все это время дети стояли, а когда пошла стрельба — присели в траву за кустами, метрах в двадцати — двадцати-пяти от того места, где упал бич. Они все видели и, естественно, очень хорошо слышали все разговоры убийц.
— Никто все равно не поверит… — сипло сказал Степан Петрович. — Хоть это предъяви, а не поверят.
И он вяло ткнул рукой в лежащее на земле тело.
— А как я обо всем начальству доложу? — Голос дяди Кости стал даже не странный, а жалобный. — Всегда думал, что так не бывает…
— А я и сейчас думаю, что так не бывает; себе не верю, Константин, глазам своим…
— Верь не верь…
— То-то и оно. Вот те и бич!
— Слушай, а куры ему зачем?
— Непонятно…
— Тут все непонятно. А смеяться над нами будут…
— Будут. Тут к бабке не надо ходить… Даже когда поверят.
Степан Петрович закурил; получилось у него с третьего раза, и он даже весело хмыкнул, глядя на трясущиеся руки.
— Что, после медведя не бывало? — усмехнулся дядя Костя.
— Не бывало… А вот знаешь, Константин, я когда молодой был, у нас в колхозе было как-то: овинный ходил. Хочешь верь, хочешь нет, а вот ходил, одного даже за руку схватил. Видно было, что когти, и знали все, что подрать больше некому, а думаешь, поверили ему?
Дядя Костя молча помотал головой.
— То-то…
Взрослые еще помолчали несколько секунд, и даже дети видели — они и хотят что-то сказать, и боятся.
— В общем так, — заговорил дядя Костя, набрав воздуха полный рот, словно собирался прыгать в воду. — Я так думаю: этой штуки вообще быть не должно… Ни к чему, да и знаешь, Петрович, ведь засмеют… Всю жизнь так и проходим: «Это которые покойника второй раз застрелили!», «А расскажи, Петрович, как ты с зомби воевал!».
Эти слова, как бы сказанные кем-то, дядя Костя смешно выделил голосом, а Степан Петрович энергично кивал.
— В воду его… — прохрипел Степан Петрович наконец.
— Если не всплывет…
— Камнями!
— Да ты дослушай! Вон на берегу сарай для лодок, и там я днем видел топор… Уловил?
— Ага! Тогда давай… это… отнесем?
— Так прямо, руками?!
Дядя Костя содрогнулся от брезгливости.
— Ишь, затрепетал! — добродушно усмехнулся Степан Петрович. — Давай схожу, мешков принесу, если боишься голыми руками.
— Не боюсь, а вот… сам видишь.
Степан Петрович пожал плечами, пошел к знакомому ребятам сараю, скоро принес топор и несколько мешков. Пока его не было, дядя Костя отошел от того, что лежало. А инициатива, как видно, переходила к Степану Петровичу, и именно он взял топор.
Лезвие шло в то, лежащее, даже не как в полено, а скорее как в гнилой пень: легко шло, и почти не было звука. Топор опустился несколько раз, и Степан Петрович стал кидать в мешок какие-то бьющиеся, извивающиеся куски серо-коричневого цвета. Дядя Костя глянул, и схватился за живот руками.
— Не здесь! Давай в воду трави!
Дядя Костя согласно кивнул, побежал на берег Енисея. Туда же направился и Степан Петрович с шевелящимся мешком на спине.
Уж кто-кто, а дети превосходно знали, сколько нужно времени пройти по этой тропинке на берег и обратно. И не были бы они дети предприимчивой Дарьи, если бы не сбегали к останкам. Лежало там, правда, немного: какие-то страшно сухие ошметки, происхождение которых дети и не пытались угадать, что-то вроде шланга, но тоже сухого, сморщенного; обрывки такого же цвета ткани, изрубленной и смятой топором, — значит, разрубаемый был все-таки одет.
Но самое сильное впечатление оказала на детей ступня ноги. Одна нога лежала почти не порубленной, а вот другую Степан Петрович аккуратно разрубил в трех местах, и каждая часть сама по себе судорожно сокращалась, дергалась, как будто пыталась ползти. И непонятно, что было страшнее — пальцы ноги, которые как будто пытаются пощекотать ступню, или перерубленная сухая мышца, которая ритмично сокращается, дрожит на сухожилии и все никак не остановится.
Это зрелище преследовало детей еще много лет спустя и приходило к ним во снах, трудно сказать, к кому чаще.