А вечером Дима проваливался в сон, как убитый. Только что он был бодрым, активным и всерьез собирался забраться в спальник и дочитать книжку или поговорить с Мишей, расспросить его про таштык… И мгновенно засыпал мертвым сном.
Только в ночь на 8 августа Дима проснулся от явственного ощущения, что кто-то склонился над ним. Дима подсознательно ждал — он должен был почувствовать дыхание этого склонившегося… В полутемной палатке не было ничего и никого. Только сопел на своем топчане Миша, тикали часы на ящике, покрытом куском клеенки. Но Дима был уверен — в палатке еще кто-то есть. Он просто знал, что кто-то есть… Бессмысленно спрашивать, почему. Где-то далеко выла собака. Кто-то маленький сопел возле тента, наверное, ежик. Это все было не то. В палатке был кто-то третий, кроме Димы и Миши. Этот третий не имел никакого отношения ни к ежику, ни к собаке.
Дима уловил движение. Шороха не было. Ветра движения не было. Но Дима готов был поручиться — кто-то идет от изголовий к выходу из палатки. Дима вскочил, и тут же движение замерло. Дима быстро зажег свечу, поставил на «стол» для материала — ящик возле входа. И быстро лег обратно.
Теперь было видно, что кто-то и правда стоит между Димой и тентом палатки; этот кто-то перемещался, частично заслонял огонь свечки. Смутная тень человека рисовалась на тенте; судя по стройности фигуры, изяществу перемещения, это была тень женщины с высокой прической.
И тут же тень исчезла. Дима тупо моргал, доказывая самому себе, что это было не во сне.
Действительно, вот Мишка храпит… Вон кто-то сопит возле тента. Свечка трещит, бросает освещенный круг на тент. Вот кто-то вышел из палатки, сонно затопал в сторону туалета. Дима высунул голову — это шел Кузькин, и в палатке у него тоже горела свечка. С четверть минуты они смотрели друг на друга — длинный Кузькин с высоты своего роста. Дима — с четверенек.
— Ты что не спишь? — спросил, наконец, Кузькин.
— Да ходил тут кто-то, — почему-то сиплым шепотом информировал начальство Дима. И быстро добавил, чувствуя, что не помешает ему внести в рассказ толику правдоподобия: — Может, местные?
— Не может быть, — уверенно качал головой Кузькин, — я уже с час не сплю. Я бы услышал. Все тихо…
Кузькин сонно затопал дальше, а Дима задул свечу и нырнул в спальный мешок. Он долго пытался не спать, слушая окружающее.
А Кузькин, возвращаясь в палатку, вдруг ясно увидел силуэт человека, сидящего возле керосиновой лампы, над его раскрытым дневником. Силуэт четко рисовался на брезенте палатки. Кузькин никак не мог понять — кто и зачем полез посреди ночи? В дневниках не было ничего ни секретного, ни интересного для посторонних. А чтобы вот так, ночью, подстеречь момент, когда дневник лежит открытый, а его в палатке нет, надо было пристально за ним следить, и много ночей, потому что такая ситуация возникла впервые за весь полевой сезон.
Все это было очень странно… Кузькин медленно приближался к собственной палатке, не сводя глаз с непонятного силуэта. Он отвел взгляд буквально на долю мгновения, споткнувшись о какую-то кочку. Но за эту долю мгновения силуэт исчез. Все было в палатке, как обычно. Трещала керосиновая лампа, вились вокруг нее насекомые, сгорали в струе раскаленного воздуха над стеклом. Круг света падал на дневник.
В палатке не было никого… и не должно было быть. Вот только Кузькин никак не мог вспомнить, на той ли странице был раскрыт дневник, когда он ушел в уборную.
А вечером следующего дня Миша решил искупаться. Раскопки таштыкского кургана шли к концу, и груды материала требовали обработки. Весь вечер они с Кузькиным описывали и паковали керамику, бронзу и кости. Заработались до темноты, до обалдения от горелого дерева, от бронзы и темных, прогоревших костей.
После ужина, уже почти в темноте, Миша пошел к озеру. Место было хорошо знакомо, дно песчаное, без топляков. А проветриться было необходимо. Черные тучи грядой ходили по горизонту. Временами из туч доносился далекий низкий рокот… Как будто собирался дождь и все никак не мог собраться. Насекомые летали низко, пронзительно пахло травами, от озера шел запах влаги.
Уже поймав ногами дно, Миша едва не свалился обратно, на глубину. Потому что на берегу стояла незнакомая дама в коричневом платье, с высокой прической, и, кажется, что-то болталось у нее на боку.
Миша толком не смог бы ответить на вопрос, почему вдруг ему так страшно понравилась эта женщина. И даже не то слово — «понравилась»… У Миши вдруг стало сухо во рту, сердце дало перебои, а мышцы живота сами собою втянулись.
— Простите… Как пройти в Туим? Я правильно иду к Туиму?
— Да… Вот по этой тропинке, а там выйдете на дорогу…
— Спасибо…
Женщина повернулась, медленно побрела по тропинке в сторону березняка. И опять же невозможно объяснить, почему для Миши стала так мучительна мысль, что вот сейчас коричневое платье незнакомки скроется среди берез. Судорожно одевшись, он рванулся вслед за ней:
— Эй! Подождите! Вы не туда идете! Провожу… — Женщина пожала плечами, не отвечая ничего. Пошли рядом. Женщина опустила голову — чуть-чуть с досадой… чуть-чуть с ожиданием. Она ничего не имела против присутствия Миши, ей просто было все равно.
Миша понес какую-то околесицу про свою коллекцию монет — просто надо было что-то говорить. Женщина слушала так же спокойно, равнодушно. Можно было поручиться — Миша не вызывал у нее никаких нехороших эмоций. Пусть болтает… Положение было донельзя обидное, оскорбительное просто. Будь у Миши ее адрес, телефон, хоть какая-то возможность увидеться потом, начать правильную осаду, он и не стал бы вот так тащиться по лесу за откровенно безразличной красоткой.
Но ничего этого у Миши не было. А когда Миша скашивал глаза и видел нежную кожу профиля и маленький широкий нос, сердце начинало стучать так, словно могло взять и выскочить.
В какой момент все изменилось? Миша не был в силах припомнить. Кажется тогда, когда он показал действительно редкую латинскую монетку, с изображением орла… на орле. Во всяком случае, в какой-то момент Миша вдруг поймал на себе быстрый, заинтересованный взгляд. Впрочем, слова мало что скажут. Словами трудно передать атмосферу, дух… В том числе дух вот такого свидания. Да, изменилась атмосфера. Только что возле него шла совершенно посторонняя, ко всему равнодушная женщина, и он был для нее, в лучшем случае, только средством дойти до Туима. А то и просто навязчивым чужаком и чудаком.
Теперь слева от него шла женщина, которую он волновал. Только что Миша чувствовал, что он для женщины никто. И внезапно почувствовал, что он для нее интересен. Только что Миша чувствовал, что «нельзя». А вот тут почувствовал, что «можно». Вообще-то, Миша не очень понимал, куда они зашли. По времени, должны бы быть в Туиме. Судя по нависшему боку сопки, по открывшемуся впереди пространству (тем более, пахнуло в лицо ветром), они были как раз возле Туима, и за этой сопкой и должен был открыться весь поселок. Но не было здесь зарева огней. И на низких тучах не было знакомых отсветов. А в такое время, часов в девять, никак не мог еще поселок спать.