Но понимаете, учиться играть было уже поздно, вот что… Получилось, что я смог играть на скрипке, уже когда я не смог. Только потому, что у меня не было такого папы, как у маленького Мойши Разгонкера со скрипкой… Жизнь нехорошо поступила со мной, господа… Она дала мне все — но слишком поздно. И все, что я имею, может пригодиться, но уже совсем не мне, и это очень, очень горько.
Мне пришлось украсть у самого себя кучу времени, делая деньги. Делать деньги — это так скучно, джентльмены… А я делал это лучшую часть жизни, когда был молод. И даже когда был молод уже со словом «относительно». Только старым я прекратил, наконец, это проклятое занятие — делать деньги.
Я не буду больше красть у себя время, господа. Ни для денег, ни для вашей дурацкой «власти над миром». Теперь я хочу пожить для себя, для своего сына и внуков. Мне уже скоро 100 лет, и времени совсем немного. Я хочу собирать картины, бронзу и все красивое, что должно быть в жизни человека… и чего никогда не было в Душистой Касриловке. Я хочу слушать музыку и видеть землю, вечную и прекрасную. Представьте себе, — доверительно улыбнулся Соломон, — когда я был в Венеции, вот только что из Петербурга… мне было просто мучительно жалко, что это чудо стоит вечно и будет стоять вечно, когда меня не будет…
Когда мне исполнилось 75, я стал приучать себя, что каждое утро уже вполне могу и не проснуться. Наверное, Он все-таки добрый ко мне, потому что дает мне жизнь сейчас, когда я могу получить от нее удовольствие…
И что еще нас разделяет, господа… Я не верю в выдумки. Выдумки бывают красивые, кто спорит. Например, выдумка, что все люди станут читать Маркса и поэтому станут, как братья. Или что есть кучка умных людей, и они смогут управлять всеми остальными. Или что существует этот самый библейский народ, и что за него надо кому-то мстить… Я видел слишком много выдумок, чтобы им верить.
Да и не верю я в это… Коммунисты хотели владеть миром. Нацисты хотели владеть миром. Сионисты хотели владеть миром. Умный Жаботинский им говорил, они не слушали. Теперь вы решили владеть миром. Ну, и кто владеет? Покажите…
Я ни разу не видел, чтобы выдумка стала реальностью. И поэтому я не верю идеологии. Я верю в Бога и верю в человека, господа. Старый Фаст, когда я стал работать у него, приставил меня к нефти и помог сделать первые доллары. Я верю в старого Фаста и верю в доллары, которые дают мне новые доллары… И возможность не думать, что я буду кушать и где буду спать.
Я хочу не думать, что я буду кушать, и хочу делать то, что я хочу, — хотя бы в последние годы. И хочу, чтобы моим близким не было так горько, как иногда бывает мне. А владеть миром… Ну зачем мне владеть миром, подумайте сами? Что я буду делать-таки с миром?! Переделывать? А кто сказал, что у меня хватит мозгов его переделывать? Бросьте…
И была тишина. Гробовая, мертвая тишина, и только в руке у Самого Толстого Кошелька тихо звенел бокал: Самый Толстый Кошелек крутил бокал, ловил в него тонкие лучики.
Как и подобает особе его ранга, как настоящий вождь милостью Божьей, Великий Магистр брал на себя произнести то, что было необходимо для всех:
— Вы же понимаете, господин Соломон, что с теми, кто не понимает интересов избранного народа, всегда приключается плохое…
И остальные подняли глаза и метнули в Соломона мгновенные внимательные взгляды. А Великий Магистр и Самый Вольный Каменщик даже задержали эти взгляды и смотрели на Соломона с четверть минуты.
Соломон молчал, тихо вздыхал…
— Космические иерархии вступают в действие, влияют на астрал того, кто не понимает. Его звезда уходит в неправильное созвездие, и его аура замутняется… — продолжал Великий Магистр вполголоса, очень внушительно и страшно.
Соломон Рабин долго тряс большой, очень лохматой головой.
— Ох, старость не радость…
Почти столетний старец натужно кряхтел, с трудом поднимаясь на подагрические ноги.
— Не поглядите ли в окно, молодые люди… — тихо обратился он к ложе. И стоял, покачиваясь, тихо вздыхая чему-то. Перхоть сыпалась на пол. Пузырилась слюна в углах рта.
Миней Израилевич оттянул тяжелую портьеру, глянул. И протер глаза, потому что этого не могло быть. Прямо на идеально ровных дорожках, только для пеших прогулок, стояло несколько бронемашин. Из брони торчали хоботы стволов, упирались прямо в лоб Минею.
В таком квартале, как этот, не могло быть бронемашин. Но они стояли, коверкая идеально ровную мостовую, а полицейский в форме прогуливался по тротуару, старательно не замечая стоящих бронемашин, даже отворачиваясь на всякий случай.
Это было настолько невероятно, что Миней сначала протер глаза кулаками. Глядя на Минея, подошли к окну и остальные. Один даже нажал на глазное яблоко пальцем… Но машины не исчезли, и их изображение при нажатии расплывалось. Ложа давно стояла, уставясь в окна; все восемь человек глядели, не веря глазам своим. Великий Магистр даже вскочил на стул, чтобы лучше было видеть. Нет, этих бронемашин, этих людей совершенно никак не могло быть в этом элегантном, очень почтенном и столь же богатом квартале.
Но машины были, вот они. А возле пятнистых, ломающих асфальт боевых машин стояли люди — тоже в зеленом, пятнистом и внимательно наблюдали и за окрестностями особняка, и за окнами… На людях были бронежилеты, и в руках они держали автоматы со множеством выступающих блестящих деталей, трубочек и стеклышек. У двух-трех вместо автоматов были какие-то длинные, блестящие трубы самого зловещего вида.
На свирепых сизых рожах явственно читалась готовность всячески оправдывать свое существование; доказывать хозяину свою полезность; демонстрировать клиенту, что он потратился не зря.
В двух шагах перед машинами, ближе к дому, держался высокий, в такой же камуфляжной форме, но пожилой человек. В нем, особенно в его лице, было много примечательного. Шрам пересекал его лицо, струился справа налево, от правой брови через глазницу, кончик носа, рот, иссиня бритый подбородок. Шрам проходил через губы, рассекая их и выворачивая.
При каждом шаге левую ногу человека странно подбрасывало и выкидывало вбок, и он сильно раскачивался при ходьбе.
Раскачиваясь и хромая на левую ногу, не спуская глаз с крыши и окон, страшный человек подошел к самой стене, и ложу поразили большие, навыкате, глаза этого необычного человека. Огромные, ночные, больше всего похожие на глаза совы или крупной, очень хищной кошки. Было в них, впрочем, что-то еще… Что-то неуловимое, вряд ли передаваемое словами… Нечто, вызвавшее у большинства членов ложи истерический смешок, мурашки по коже и заставившее их мышцы лица и плеч судорожно передернуться.
Человек левой рукой стянул перчатку с правой руки… на ней не хватало двух пальцев. Этой трехпалой рукой он стянул перчатку с левой руки… и на ней не хватало двух пальцев. Человек посмотрел на часы и трехпалой левой рукой сунул в рот свисток. Обыкновенный футбольный свисток. При этом он зевнул, и все явственно увидели, что снизу и слева четверть рта у него занимают только золотые зубы, а сверху справа — серебряные.