— Пожрать.
— И получил? — Миронов не хотел, но в тоне прозвучала ирония. Но Митрич ее вряд ли понял.
— Давали.
— Так ведь ты, наверное, не огрызки просил. Ты, наверное, много еды просил, а?
— Сколько будет, — прошамкала развалина.
— А вернуться домой — просился?
— Нет у меня дома… сто лет ужо.
— Та-ак…
Между прочим, прокол. Сильный прокол, товарищ начальник лагеря. Наметив Митрича, надо было знать, что ему нужно. Не доработал ты, товарищ чекист, не доработал, вот теперь и выкручивайся.
— Значит, так. Вот, скажем, можешь ты у шара попросить… ну, скажем, чугунок картошки? Вареной картошки в мундирах? Можешь?
— Не могу. Не помню я… этой… картошки.
— А можешь попросить… ну, скажем, колбасы? Краковской колбасы? Целый круг?
— Чего, начальник? — откровенно растерялся Митрич.
По правде сказать, Миронов тоже. Разговор явно зашел в тупик. На мордах напряженно слушавших возникало неописуемое выражение. Кто-то уже улыбался. И вдруг к Миронову пришло спасение!
— Я просил, чтоб из лагеря выйти, — задумчиво прошамкал Митрич. — Чтоб помереть, значит, это само собой… Но чтоб помереть, где тепло. Где сады цветут, вот…
— Та-ак. Это ты у шара попросил, верно?
Митрич кивал головой.
— И шар исполнить обещал?
— Обещал…
— Значит, помрешь ты не в лагере, так? И где сады цветут? Так?
Митрич не почувствовал опасности.
— Это тебе шар обещал, так?
— Обещал.
— Ну так вот, не будет тебе никаких садов, ясно? И из лагеря не выйдешь, падло.
Миронов проговорил это спокойно, уверенно и выстрелил Митричу в сердце. Грохнуло сильно, и сразу же залаяли собаки, заорала охрана с вышек. Миронов окинул взглядом то, что осталось от лиц, и выражений не понял. Наверное, им нужно было время, чтобы осознать происходящее. И в эти рожи, страшные, как ночной кошмар, как порождение фантазий сил ада, бросал свои слова Миронов:
— Вот видите?! Шар, может, и есть, спорить не буду. Верю: видели вы шар. Но желаний он не исполняет. Поняли? Не исполняет. Вот этому — желаний не исполнил.
И Миронов дулом повел на распластанное на полу тело, перед тем, как выйти из барака. Он торопился выйти, и не из страха перед зеками. Надо, чтобы знали, кто стрелял, что произошло, что нет опасности. Чтобы лагерь жил спокойно, нужен отбой тревоге. Стрелял он сам, при исполнении.
А в бараке склонились над Митричем.
— Что, помер?
Дрогнула рука, чуть поднялась, бессильно упала на пол.
— Ишь ты, белые… — явственно выговорил запавший треугольный провал и как будто растянулся на концах, — розовым цветут, гляди-ко…
И застыл в улыбке мертвый рот. Не страдальчески оскалился, а застыл в этой мертвой улыбке.
Да, невозможно было описать выражения этих всех лиц. Не знал Миронов… И никто, кроме зеков, не знал: не первый день Митрич искал, кто бы согласился его убить. Просил, говорил, что сил нет, что все ему плохо, не в радость. У шара просил, чтобы выйти, чтоб помереть на Украине, а сам не верил и просил, чтобы убили. Вроде и надо было помочь, да никто не хотел брать греха…
Миронов многое понял бы, увидев, как переглядываются зеки, проследив за выражением лиц. Зекам не надо было говорить, все было ясно без слов. Вот, Митрич получил все, что просил.
Завтра день был обычный, день как день. И послезавтра. Если кто-то и лазил в пещеру, Миронов не узнал, да и не надо. Охрану у входа в рудник он снял. Отродясь ее и не было на этом руднике; поставили, когда пошли слухи о шаре.
А вот через три дня… Через три дня было 5 марта. Было сообщение ТАСС. ТАСС был уполномочен заявить, что умер генералиссимус Советского Союза, выдающийся деятель российского и международного революционного движения, Коммунистической партии Советского Союза и Советского государства, выдающийся теоретик марксизма-ленинизма товарищ Иосиф Виссарионович Сталин.
— М-может, е-еще врут?! — бормотал капитан Бесскудников, и его руки нелепо, без цели, сгребали что-то со стола, а нижняя челюсть прыгала, никак не вставала на место. — М-может, в-вс-се же п-провокация?!
Бесскудников выражал общую надежду. Умерла Вселенная. Умер Бог, оставляя после себя чувство космической, ничем не заполненной пустоты. Глотая слезы, энкавэдэшники с ужасом ждали: что будет?! А в бараках приняли весть иначе. Там радовались. Там вовсю шло веселье.
— Теперь выпустят… — говорили одни.
— А может, теперь перебьют — много знаем, — так полагали другие.
— Не одни мы подохнем, — резонно замечали третьи, и это бесспорное сообщение не нуждалось в уточнениях — кого имеют в виду эти третьи, и их высказывания радовали сердца всех.
— А интересно все же… Когда человек для себя что-то просит, получается, еще неизвестно — выполнять, не выполнять… А вот если все, да дружно одного и того же хотят, и одного и того же все просят — тогда совсем другое дело… — философически рассуждали четвертые.
И тоже не было вопросов, что именно они имеют в виду, и какие именно общие желания сбылись в назидание всем.
Заброшенные в почти ненаселенные дебри, умирающие люди не знали стихов Георгия Иванова. Даже те, кто слыхал это имя, не мог знать написанного поэтом во Франции:
Лежит на золоченом пьедестале
Меж красных звезд, в сверкающем гробу,
Великий из Великих — Оська Сталин,
Всех цезарей превзойдя судьбу.
А перед ним в почетном карауле
Стоят народа младшие отцы.
Те, что страну в бараний рог согнули.
Еще дыша — но тоже мертвецы.
Какие отвратительные рожи!
Кривые рты, нелепые тела.
Вот Молотов. Вот Берия, похожий
На вурдалака, ждущего кола.
В молчании у сталинского праха
Они молчат. Они молчат от страха,
Уныло морща некрещеный лоб.
И перед ними высится как плаха,
Проклятого вождя проклятый гроб.
Вопрос — были ли они готовы разделить с Ивановым написанное? Несомненно! Можно разделить народ. Разбросать его по всему миру. «Советизировать», нагнав со всей Европы полную Россию бесноватых жидов-коммунистов; можно запретить русские праздники, само слово Русь и Россия. Можно совершить неслыханное количество зловещих и отвратительных преступлений и выдать их за светлые свершения. Можно изо всех сил стремиться к окончательному решению «русского вопроса» путем превращения русского народа в советский. Можно стравить народ в нескольких Гражданских войнах.