— Да без проблем, Семеныч, мы уже все равно… скоро уходим, — ответили ему.
— Куда? В таком состоянии? — удивился старик. — Наружу выходить сейчас нельзя. Там…
— Да-да, мы знаем, монстры, — скорчил злую рожу один из зрителей, и окружающие его бродяги-торчки засмеялись. — Угадал? Да вы присаживайтесь, чувствуйте себя как в кататонии… — Снова взрыв истерического смеха. — Лабухи наши подустали чуток, но это скоро пройдет. Они еще вам чего-нибудь запилят из своего любимого. А мы, ребятки, уходим. Подъем, подъем.
Развалившиеся на скамьях зрители принялись нехотя подниматься. Тех, кто спал, тормошили, кто не мог подняться — брали под руки. Они одевались и разбирали, где чья разгрузка, минут пятнадцать, то заходясь в беспричинном смехе, то матерясь раздраженно, то толкая друг друга. Старик еще дважды делал попытки остановить их, но каждое его слово они встречали смехом, а потом просто оттеснили, и ватага из десятка человек потащилась к выходу.
— Не волнуйся, бать, мы закроем за собой.
После того как скрипнули наверху сдвижные двери, четверка пришельцев пребывала в полной тишине, прислушиваясь и готовясь дать отпор, если вдруг вместе с перепуганными бродягами в подвал вбегут церберы. Но то ли никаких тварей снаружи уже не было, то ли укачанные бродяги по ним не стреляли, то ли герметично закрывающееся двери не пропускали никаких звуков, поскольку не слышалось снаружи ни криков, ни эха стрельбы, ни рева голодных хищников. Полнейшая тишина. Ушли — и как в воду канули.
Не вернулся никто в подвал ни через пять минут, ни через десять, что, по умолчанию, было крайним сроком для их пребывания на поверхности.
— Бог с ними, — махнул рукой Семеныч-старший, предлагая остальным присесть. — Я их предупреждал.
Мирон, усевшись первым и отложив свой пулемет, потянулся к кальяну, сунул золотистый мундштук в зубы и затянулся.
— Дурак ты, кладовщик, — искоса глянул на него Кудесник и помог Лене, имевшей чертовски уставший вид, снять с себя лук.
— Чего ты, бродяга? — откашлявшись, округлил глаза Мирон. — Это ж природное лекарство. Нервы успокаивает.
Старик выдернул у него из руки мундштук и отшвырнул подальше.
— «Успокаивает», — зло передразнил он.
Стоявший у вентилятора басист с черными длинными волосами, черными ногтями и подведенными черной тушью глазами обернулся.
— Они всех их, да? — спросил он, не обращаясь к кому-либо конкретно. — Весь поселок? Я слышал, — он кивнул на вентилятор, — как они кричали. Кто это был? Что за твари? Здесь был мой брат, куда он делся?
Мирон показал пальцем на ступени:
— Ушел.
Гитарист, словно очнувшись от дикого кошмара и осознав, что перед ним совсем не те люди, кого он ожидал тут увидеть, бросился к ступеням. Никто не стал его останавливать. Он, видимо, совсем потерял голову, поскольку, судя по всему, решил прорываться наружу, даже не захватив с собой оружия. Скрипнули, закрываясь вслед за гитаристом, сдвижные двери. И снова тишина.
— Та-ак, «Воскресшим бродягам», по всей видимости, нужен новый басист, — с ухмылкой произнес кладовщик, уверенный, что тот не вернется. — Может, себя предложить, я на балалайке знаю несколько аккордов.
— Сколько же всего произошло за последние сутки? — прижавшись к Егору и уткнувшись носом в его разорванную цербером одежду на груди, прошептала Лена.
— Жалеешь, что ушла с болот? — прикоснувшись к ее волосам губами, спросил Егор.
— Нет, — решительно ответила она. — Я давно собиралась оттуда уйти.
— Но, наверное, не с тем, кто… — начал было Егор, но понял, что воспоминание об убитом отце причинит девушке боль, и замолчал.
— Рано или поздно это должно было случиться, — грустно ответила Лена. — Нас уже искали, и не раз. Только благодаря болотам, на которых КИП, а соответственно, карта и компас не работают, они не могли добраться до нашего стана. Тонули где-то в болотах, мы часто слышали их крики. Они шли мстить нам за своих убитых братьев. И то, что не находили, — всего лишь вопрос времени. Но они непременно выйдут на стан и тогда уже никого не оставят в живых.
Кудесник взглянул на похрапывающих музыкантов, убедился, что его не слышат ни Семеныч, пытающийся учить уму-разуму Мирона, ни сам кладовщик, наклонился к Лене и прошептал ей на ухо:
— Но причина не только в этом, верно? — Он чувствовал, что Лена хочет сказать ему что-то еще, но либо не до конца доверяет, либо побаивается, а потому продолжил сам: — А вернее, совсем не в этом. Ты ведь не побоялась бы столкнуться с теми же «чертями» или «волчьими душами»? Сражалась бы до последней стрелы, я уж тебя знаю. И никогда не поверю, что сбежала ты только по этой причине. Разве что если тебе сказали принести отрезанные уши бродяги, как доказательство его мучительной кончины, а ты его пожалела или, кто знает… — он специально выдержал паузу, чувствуя, что девушка, слушая его, начинает улыбаться, — влюбилась, то тогда да. Тогда конечно. Тогда это полностью объясняет, почему ты не вернулась в деревню. Или, может, я не то говорю?
Лена повернулась к нему лицом, и, несмотря на усталый вид, на ее губах и вправду засияла улыбка. Ее щеки, нос и лоб были перепачканы пылью и грязью, она была настолько красивой и женственной, что Егор едва сдержался, чтобы не впиться ей в губы, не прижать к себе настолько сильно, чтоб чувствовать, как бойко стучит ее сердце, не запустить руки к ней под одежду, чтобы ощутить, как горячо ее юное, нежное тело. Но улыбка сошла с ее лица так же быстро, как и появилась, утянув за собой, как воду в сливное отверстие, все Егоровы желания и мечты.
— Они вымирают, — тихо сказала она, отвернувшись, и на последнем слове ее голос едва заметно дрогнул. — Не столько физически… Они сходят с ума. Сначала это было не так заметно, но в последнее время они совсем уже не похожи на тех людей, кого я знала. Мы все — дети эпидемиологов, которые приехали в семидесятых изучать глубинку зоны, но теперь мы больше похожи на детей волков. Мужики могут спать с кем угодно — и со своими женами, и с женами своих друзей. Им кажется, что это обычно. Они спят с родными сестрами и их детьми, и никто никого не винит. Инцест на инцесте.
Егор вдруг вспомнил бегающих вокруг юрт детей болотников, которые белькотали что-то на непонятном языке.
— Но знаешь, с другой стороны, их ведь можно понять — если прожить на болоте слишком долго, мысли об инцесте перестают быть чем-то из ряда вон выходящим. По крайней мере, так говорила моя мать, которая до последнего дня жизни сохраняла рассудок, не позволяя себе превратиться в животное. Она и меня старалась уберечь от сумасшествия, которое зарождается на болотах и постепенно отравляет наши души. Я уже, считай, родилась с так называемой «болотной патологией», но лишь благодаря матери не стала похожей на них. Да, было время, я начала думать, что у меня едет крыша, что я пытаюсь зачем-то восстать против своего естества, ведь я такая, как есть. Если мне хочется секса, я могу подойти к дяде Сереже и попросить его доставить мне удовольствие. Зачем мне терпеть кару своих желаний, если можно просто их утолить? Я думала, что это приходившие извне люди странные и совсем не похожие на нас. А потом, когда матери не стало, я поняла, что все не так. Я просила у наших бродяг книги, и они приносили их мне. Я читала и понимала, что мир, в котором мы живем, — чудовищен. Что все, кто меня окружает, — это неизлечимо больные дикостью люди. Меня не лишил девственности мой отец, как это теперь там принято, лишь потому, что я не позволила ему. Но я знаю, что он все равно собирался сделать это перед тем, как отдать меня родному брату. Понимаешь, это у нас считается ненормальным, когда отец не может отодрать собственную дочь!