— Зачем спрашиваешь?
— А думаю я, друг, что ты, при всем к тебе уважении, не способен справиться с отрядом «монголов». Ни голыми руками, ни с помощью ножей или даже огнестрельного оружия, и никаким другим способом. Надеюсь, не сказал ничего обидного? Потому что это бред, самый настоящий бред. Если все было так, как ты сказал, если их не изрешетили пулями, то тебя кто-то круто подставил. У них костюмы какие, забыл? Топором не разрубишь, а ты говоришь «поломал».
— Да думал я об этом, думал. Но Хаим перед смертью речевое сообщение хану отправил. Он меня обвинял, Гриш, меня! Никого другого. Не сказал, что на них тварь какая напала. Не сказал, что не помнит, что случилось. Что вырубило его и очнулся он уже с вырванными кишками. Он сказал четко: «Кудесник сошел с ума, мы не знаем, кто он, но он не тот, кем кажется». Так в чем подстава, Грэг? Хаим, по-твоему, спецом умер для того, чтобы меня подставить? Да хрен там!
Молодой, прыщавый юноша-дозорный, и прежде не особо пытавшийся скрыть заинтересованность в беседе усевшихся под опорами его вышки бродяги и наемника, сейчас высунулся так, что едва не вылетел из короба. Замахал руками, как птица, когда ноги оторвались от пола, и только благодаря этому уберегся, чтоб не свалиться с десятиметровой высоты.
Повернули головы, уловив повышенный тон Кудесника, и наемники.
— У вас там все нормально? — спросил Солевой.
— Да-да, — подняв руку с растопыренной пятерней, закивал Грэг.
Глаза у Кудесника пылали, и дышать он начал глубже, будто к бою готовился. Только и ожидал удара в гонг, чтобы броситься крушить всех и вся. Начав с тех же самых наемников, которые сверлили его подозрительными взглядами.
Григорий хотел было высказать предположение, что ежели Кудесник был в беспамятстве, то кое-что могло произойти без его ведома. И не исключено, что ту запись на Хаимовом КИПе создали раньше, — хрен его знает для чего, может, и шутки ради (у «монголов», как известно, с юмором туговато), — а уж потом что-то пошло не так и кто-то каким-то неизвестным способом порешил отряд. Ведь вполне возможно, что на них какая-нибудь ранее невиданная тварь напала или, что еще более реально, в аномалию они попали Тем и объясняется провал в памяти у бродяги, который чудом выжил. Да вот только к счастью или на свою же беду, вопрос еще открытый. Ну, а запись сыграла с ним злую шутку.
Бредовая, конечно, версия, Григорий отлично понимал это, но чем она бредовее той, что Кудесник сумел голыми руками убить десяток тренированных, опытных бойцов?
И хотя в альтернативной версии было слишком много случайностей и условностей, но чем черт не шутит? Ежели Кудесник валялся какое-то время без сознания и, соответственно, ничего не помнит, почему все должно быть именно так, как это восприняли остальные? Те, кто просто связал воедино ключевые термины этой истории — «убиты», «запись» и «выжил»?
Но озвучить мысль Грэг так и не решился. Уж если Кудесник сам готов признать себя виновным, — это при том, что человеку свойственно искать оправдания, а особенно в условиях, когда отвечать нужно головой, — какие тут помогут версии? Кудесник, видать, чувствовал, не понимал, а именно чувствовал какую-то связь между собой и убийством ордынского отряда.
Что тут можно было еще сказать?
— С ней все в порядке.
Мать, чей отнюдь не самый изящный силуэт каким-то образом незаметно возник у основания вышки, вынудил обоих вздрогнуть от неожиданности.
— Чего ресницами хлопаешь? Она уже в себя пришла. — Мать улыбнулась Кудеснику, шмыгнула носом. — Через пару часов сможешь забрать ее. — И потом, сразу посуровев, повернулась к Грэгу: — А за двести кило зерна ответишь ты. С фрахтовых вычту по приходе в Офицерское, понял?
Грэг взмахнул рукой, будто отдавая честь.
— Так точно, — сказал он.
Кудесник поднялся на ноги, поправил лямки изрядно ободранного после замеса с волками рюкзака, с грустью посмотрел на ворота. Сначала могло показаться, что он с нетерпением ожидает, когда же в проеме покажется знакомый силуэт, но потом стало ясно, что это не так. Егор будто бы боялся не успеть сделать кое-что до появления Лены. Будто собирался сделать ей сюрприз и не хотел, чтобы она увидела его раньше времени.
— У меня к тебе просьба, — повернувшись к Грэгу лицом, сказал он, и в его глазах конвоир увидел столько душевной боли и тоски, что даже, грешным делом, подумал, будто Егор станет упрашивать пустить ему пулю в лоб. — Возможно, последнее, о чем я тебя попрошу.
— Ну… давай, — неуверенно проговорил Гриша.
— Подожди ее, — умоляющим тоном сказал Кудесник. — Пожалуйста, подожди ее. И доведи до ближайшего города. Хотя бы до Наксана, караван потом догонишь. А? — Он перевел взгляд на Мать, не спешившую оставить их наедине. — Больше ничего не прошу. Пожалуйста.
— Ты собрался дальше идти один? — удивленно спросил Грэг.
— У меня нет выбора. Я должен ее оставить, не хочу, чтобы она из-за меня пострадала.
— Тогда я…
— Нет, — решительно перебил его Егор, поняв, что тот собирается предложить ему. — Во-первых, ты в конвое, а конвой покидают только в одном случае. — Он вскинул глаза к небу. — Ты знаешь. А во-вторых, это только моя проблема, и больше никто не поможет мне решить ее. Никто, Грэг.
— Ну как знаешь, — после некоторой паузы выдохнул Гриша. — Лену мы подождем. Мать, думаю, пристроит ее в Наксане, у нее там есть знакомства.
Кудесник еще раз посмотрел в сторону ворот, затем шагнул к Грэгу, и они сцепились в крепком мужском объятии. Старые друзья, которых снова разделяла судьба и дорога. Прижавшись колючими щеками, они испытывали радость и горе одновременно. Каждый знал, что второй встречи может не быть. Каждый знал, что был неправ в своих нелепых обидах, излишней гордости и по-юношески наивных принципах, разделивших их почти на год. А ведь не разбегись они тогда, злые и обиженные один на другого и на весь мир, сейчас все могло быть иначе. Глядишь, и не пришлось бы Грэгу отпускать друга с мыслью, что провожает на эшафот, бессильный препятствовать этому, неспособный что-либо сделать и поменять. Не пришлось бы Кудеснику корить себя за то, что гордость не позволила ему написать другу раньше. Что встреча их теперь оказалась столь натянутой, не как у старых добрых друзей, а как у случайных знакомых, которым, возможно, больше никогда не доведется свидеться.
Ну да что было, того уже не вернуть. И от осознания этого на душе становилось горько и тяжко, и чувство было такое, будто каждого живьем засыпают сырой землей. Сначала пригоршнями, потом лопатами, а потом ковшами, и сверху все это заравнивают тяжелые бульдозеры. Вдавливают и вдавливают, глубже и глубже.
— Даст Бог, свидимся еще, друг, — положив руку Грэгу на плечо, сказал Кудесник.
— С Богом, друг, — ответил Григорий.
И Кудесник ушел. Угрюмо свесив голову и шагая как можно шире, чтоб побыстрее скрыться из виду, он ни разу не обернулся и не бросил прощальный взгляд на ворота. Не взглянул на дозорных, возможно узнавших в нем того, за кого хан обещал озолотить. Уходил с опустевшей душой и скудными запасами провианта и боеприпасов. Уходил в тайгу, в сгущающиеся сумерки, в неизвестность, желая раствориться во всем этом, пропасть без следа.