Все мы, в той или иной степени, каннибалы. Не обязательно быть монстрами, чтобы питаться себе подобными. В гидропонных теплицах подземелий святого Каллиста кости и плоть мертвых используются в качестве удобрения. А свечи, освещающие наши подземные алтари, наши письменные столы… из чего, думаете, они сделаны? Из пчелиного воска? Но пчел больше не существует. Кто-то когда-то сказал, что мир пропадет, что случится катастрофа, если будут уничтожены пчелы. Отсутствие опыления означает отсутствие плодов. Если пчел не станет, случится беда! Ну что ж, все произошло с точностью до наоборот: это катастрофа убила пчел. Эра Прогресса обратилась Новым Средневековьем.
Естественно, мы не знаем, как обстоят дела в других местах. Смешно, если тьма опустилась только на эту страну, а повсюду вокруг нас продолжается нормальная жизнь. Максим покачал головой, когда я высказал ему эти подозрения.
«Боюсь, что так везде, — сказал он мне. — Вся планета полетела к чертям. Сначала бомбы, а потом то, что мы когда-то называли ядерной зимой. Может, через тысячи, через миллион лет какое-нибудь насекомое — хотя бы один из тараканов, они будут последними выжившими… — эволюционирует в форму, похожую на пчел. Какое-нибудь семя, спрятанное в глубине, снова зацветет. Наша планета снова покроется зеленью, и будут цвета, и свет, и жужжание насекомых, и щебетание птиц… Но пока что мир спит сном, глубоким, как смерть, и по поверхности Земли бродят создания, будто вышедшие из кошмара. И, так или иначе, нас там уже не будет», — заключил мой друг, подняв пустой стакан в знак иронического тоста за наш вид.
Я отрываю руку от блестящего металла, покрытого настолько безукоризненной краской, что она кажется новой. «ЯМАХА» — написано на боку машины.
— Вы умеете водить такие, святой отец? — спрашивает Дюран, открывая еще одни мотосани, черные и выпуклые, как скарабей.
— Да. Там, где я провел детство, зимы были сибирские. Я уже очень давно не водил, но думаю, у меня не будет проблем с…
— Чистейшая правда. Говорят, что ездить на велосипеде — это как заниматься любовью, — комментирует Бун за моей спиной, срывая ткань с красных, как и стоящие передо мной, мотосаней. — Хоть это и не велосипед, а вы явно не знаете, каково заниматься любовью…
— Исчезни, Бун, — приказывает капитан.
— Благословите меня, капитан, ибо я сказал правду, — усмехается солдат, удаляясь к рабочему столу, вокруг которого собрались все остальные участники экспедиции, за исключением капрала Росси. Маленький итальянец стоит у двери, так сосредоточенно глядя на жалюзи, как будто боится, что они могут в любой момент сбежать.
Дюран улыбается:
— Вам повезло, что вы уже умеете управляться с мотосанями. У нас нет времени на то, чтобы еще и давать вам уроки вождения.
— Главное, чтобы Бун больше не давал мне уроков полового воспитания. Признаюсь, он мне очень надоедает.
Дюран отряхивает рукой перепачканную сажей шершавую перчатку. Снег может даже показаться белым, но на самом деле это не так. Пепел предметов и людей, убитых в атомном пожаре Страдания, все еще путешествует во времени и периодически ложится на нас, холодный и тревожный, как ласка незнакомца.
— Не судите Буна чересчур строго, святой отец. У каждого из нас есть своя история. И история Буна ужасна. Во время ЖАН… Великой Скорби, Судного Дня, или как вам там нравится его называть… в тот день Карл потерял всю семью. Жену, двух дочерей. Он работал в Остии, на археологических раскопках на территории порта…
— Этот хам трудился на раскопках?!
— И при том вовсе не как чернорабочий. Карл Бун был уважаемым специалистом по греческой эпиграфике. Одним из самых крупных талантов в этой области.
— Остия — римский город, а не греческий.
Дюран отрицательно мотает головой:
— Бун говорил мне, что на самом деле Рим населяло множество разных народов, каждый из которых говорил на своем наречии. Единственным общим языком был греческий.
Я смотрю на солдата, смеющегося и перешучивающегося со своими боевыми товарищами, порой весьма грубо: удары под зад, жуткие гримасы… Трудно представить его археологом.
— Бун рассказал мне, что в одном подземелье остийских руин, в здании, которое в течение какого-то времени, по-видимому, служило тюрьмой, было найдено множество греческих надписей, вырезанных на стенах, вероятно, заостренным осколком глиняной посуды. Их никто не замечал, пока один фотограф, которому нужно было сделать иллюстрации к историческому путеводителю по Остии, не использовал яркое освещение. Оно и выявило надписи на стенах камеры, которые затем были прояснены химической обработкой.
— Какие надписи?
— Бун сказал мне только, что они были ужасны. Что прочтя их, он почувствовал желание бежать со всех ног, неважно, куда. Бежать и все забыть. Когда он выходил из крытой траншеи раскопа, земля начала трястись и подскакивать. Один, два, три раза, по мере того, как снаряды поражали столицу. Бун упал, и потолок раскопа обрушился, похоронив его под собой. По счастью, он не потерял сознание и сумел выбраться из-под покрывшей его кучи земли и туфа…
Когда доктор Карл Бун вышел из раскопа, он увидел, что небо почернело и покрылось красными, как кровь, пятнами. На востоке загорелся яркий свет, за которым последовал чудовищный грохот и порыв ветра, похожий на дыхание дракона. Так это описывает он. Он оставался в том подземелье три дня, потому что понял, что произошло. Мобильный не работал, как и спутниковый телефон ответственного за раскопки, который никак не мог взять в толк, что же произошло. Хоть Бун и пытался втолковать ему, сама мысль о ядерной войне была так страшна, что большая часть людей отказывалась даже думать об этом. Они изобретали тысячи разнообразных объяснений, любой ценой стараясь избежать необходимости взглянуть правде в глаза. Бун спасся так: в то время, как остальные решили попытать счастья и выйти из старой Остии, чтобы попробовать добраться до центра Рима в тщетной надежде, что в городе больше вероятность спастись, он остался, замкнувшись в своей боли и страхе. Остальные ушли, оставив ему немного провизии, до которой Карл так и не дотронулся. Он вернулся вглубь раскопа, свернулся клубком и проспал целых три дня, пока на поверхности полыхали сосновые рощи и едкий жирный дым покрывал землю, отравляя все вокруг. Когда он проснулся, то первым делом пошел к стене и переписал одну за другой надписи, выцарапанные на известке. Не имея другого материала для записей и желая быть уверенным, что не потеряет эти слова, он вытатуировал их на собственном теле при помощи перочинного ножа и чернил из сломанной ручки. Это заняло у него три дня, и в итоге его тело, везде, куда могла дотянуться его рука, и за исключением лица, было покрыто греческими буквами. Так, голый и истекающий кровью, в лихорадке он вышел из помещения и направился в Рим. И таким его обнаружили два других выживших, которые напоили и накормили его и взяли с собой, завороженные высеченным на его коже алфавитом. Он уговорил их переписать эти слова на бумагу, а сам пальцем показывал фразы, которые шли первыми. Те двое сделали это, но, закончив, ушли, оставив его в горячке в заброшенном доме. Там он оставался три дня и три ночи, без еды и воды. Потом он вышел и в трансе побрел к Риму.