Старик что-то проворчал. Я приблизил ухо к его сухим, пожелтевшим губам.
— Ты пришел… совершить таинство… елеосвящения? Только я его не хочу…
— Я сделал это не по своей воле. Меня привели силой. Скажите сами, зачем.
Изо рта Мори вылетает катартальное урчание. Попытка рассмеяться.
— Ты прав, да, я позвал. Может быть, из-за минутной слабости, я подумал, что мне может понадобиться священник. Чтобы поговорить, знаешь? А не чтобы исповедоваться. Я ни в чем не раскаиваюсь. Я сделал именно то, что следовало сделать. То, что было необходимо для моего народа. И спас всех.
— Никто не говорил обратного.
— Я помню тебя. Помню тебя таким, каким ты только прибыл сюда. «Нам не нужен священник, — говорили мне. — Тем более, американский священник. Кинем его в Перегной, вместе с остальными».
— Вот как вы это называете?
— Так мы это раньше называли. Сейчас уже никто не заговаривает об этих вещах. Мы стыдимся этого. Но если бы этого не было… Если бы не было сделано то, что сделал… То катакомбы как были могилой для мертвецов, так и остались бы ею…
Тощая рука поднялась с промокшей простыни и вцепилась в мое плечо.
— То, что я сделал…
Но Мори не закончил свою мысль. Его охватил такой приступ кашля, что он затрясся, как дерево в бурю. Когда старику наконец удалось перевести дух и успокоиться, в его глазах появился огонек. Крючковатые пальцы стиснули мое запястье.
— Мои дети ни хрена не стоят. Оттавиано — слабак, вечно прячется под юбкой матери или еще какой-нибудь бабы. Марио… Марио — никчемный алкоголик. Единственный из моих сыновей, хоть сколько-то унаследовавший мои яйца, [78] это Патрицио. Бьюсь об заклад, он и победит. Остальные закончат свои дни в Перегное.
И это — единственное напутствие, которое он счел нужным дать своим детям? Да что же это за человек?
Его взгляд тем временем стал хитрым, ироничным.
— Я знаю, о чем ты думаешь. Ты спрашиваешь себя, что я за отец, да? Я любящий отец. Я качал детей на коленях. Я обучил их всему тому, что умею. Я люблю всех троих. Но я глава этого общества и должен думать о его благе. Его благо — это Патрицио. Именно он должен победить. Он психопат, садист, но он умеет управлять. Он будет вам хорошим правителем.
Видя, что я молчу, он начал злиться.
— Так что, священник? Что с тобой? Тебе не нравится, что мы не делаем того, для чего ты пришел? Что мы не делаем все как надо? Покаяние, исповедь, святой елей…
— Я не знаю, зачем, в таком случае, вы меня позвали.
— Я же сказал тебе: момент слабости. Так или иначе, сейчас ты здесь, оглянись вокруг — тут есть чему поучиться.
Его голос становился все более отрывистым.
На полу стояла бутылка. Я поднял ее, но старик раздраженно замахал рукой:
— Поставь обратно. Она мне не нужна. Лучше выслушай меня, у меня мало времени. Ты умный парень. Оглядись вокруг. Тебя не удивляет то, что самый влиятельный человек нашего времени лежит здесь, в этой конуре?
— Да, удивляет.
— У тебя есть ответ?
— Нет.
— Тогда я тебе скажу. Это будет моим склепом. Когда я умру, они запечатают вход и положат сверху могильную плиту. Я первый глава сообщества, который умирает в подземелье. Вот мне и пришла в голову эта чудесная мысль. Как Папы в Ватикане, что скажешь? На самом деле же неизвестно, в этом месте столько святости, что немножко, может быть, и на меня попадет? Что скажешь, священник? Неплохая шутка, а? Кардинал Альбани, номер один в Церкви, прибывает в Рай, а там кто его ждет? Этот сукин сын Алессандро Мори! Прекрасно, да?
Его рука наконец отпустила мое запястье, и я снова положил ее на кровать.
Когда он заговорил вновь, его голос стал более серьезным:
— Мы ведь не знаем, что нас ждет после смерти. Может быть, вообще ничего, а? Может быть, все то, что вы, священники, рассказывали нам две тысячи лет, — это просто хрень собачья, сказка для детей…
— А вы надеетесь, что там что?
После долгой паузы Мори ответил:
— Я надеюсь, что там что-нибудь есть. Все, что угодно. Это все же лучше, чем ничего… Давай, доставай елей, надевай епитрахиль и делай то, что должен. А хотя ладно, не трать на меня елей! Не стоит. Это ведь всего лишь символический жест, правда?
— Вы здесь главный. У нас найдется для вас несколько капель елея.
— Ну тогда давай, доставай его. Поставь мне визу на вход в Царствие Небесное…
Неужели Мори действительно сейчас на небесах? И он действительно стоит на пороге Рая со своей наглой улыбкой?
Это кажется жестокой насмешкой. Я, хоть и верю в милосердного Бога, все же с трудом могу представить этого убийцу в Царствии Небесном, рядом со своими жертвами. Как только он испустил последний вздох, его вынесли наружу. Никаких монументальных гробниц. Ничего, кроме анонимной ямы в Перегное, рядом с изувеченными телами его жертв.
Я догоняю Буна в коридоре, который ведет к храму, солдат хромает, держась за стену.
— Карл! — зову я его.
Он оборачивается.
— Я могу с тобой поговорить?
Он пожимает плечами.
Мы входим в большую пустую комнату. В этот раз я захватил с собой зажженную газовую лампу «Колеман».
— О, знаменитый свет евангелия! — ухмыляется Бун. — Вы — свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под модием… [79]
— Ты знаешь Евангелие…
— Я же вам говорил, святой отец. Я был семинаристом.
— Ты говорил столько всего. А еще ты лгун.
— Я лгал… А кстати, отец Дэниэлс, вы не скажете мне, что такое «модий»?
— Это сосуд для измерения зерна. А еще мера объема.
— А-а…
Он садится на пол. Я тоже.
— Я хотел бы поговорить с тобой о том, что ты нам рассказал, — начинаю я.
— Зачем? Разве вы их не слышали? Это всего лишь старческий бред.
— Только один из них смеялся над тобой.
— Но и все остальные, кажется, не слишком заинтересовались.
— А вот я — очень. И хотел бы, например, услышать то, о чем ты еще не рассказал. Потому что было же продолжение, правда? Там было больше, на этой стене.