В конце концов, яма выходит не очень глубокой. Но больше не осталось хищников, которые могли бы выкопать останки капрала.
У других мертвецов нет и этого. Приспешники Готшалька подняли нас на смех, когда мы просили их об этом. Стоя под навесом, они показывают нам то, что они называют «практическим решением». Следуя их указаниям, которые похожи больше на приказы, мы собрали столько горючего материала, сколько смогли найти, и сложили в кучи на площадях перед крепостью, рядом со странной спиралевидной конструкцией, которая напоминает раковину улитки. Возможно, она была украшением площади. Однако теперь это всего лишь ненужная мишура, символ нашего прошлого, иррационального и излишне роскошного.
Когда куча бревен и картона показалась нашим стражам достаточно высокой, они велели нам насыпать все это на трупы их товарищей.
— А как же местные жители? — спросил я.
— Если хотите, — ответил один из них, невидимое лицо позади маски, которое делает его похожим на монструозного насекомого. — Но держите их отдельно от наших.
И мы сделали именно так. Затем сверху навалили прочего хлама, в основном, старых рекламных плакатов, на которых еще можно прочесть имена знаменитых брендов прошлого: «Тошиба», «Баккарди», «Альфа Ромео». С рекламы «Интимиссими» на нас смотрит русская модель, которая была очень знаменитой в последние годы перед Великой Скорбью. Бросая этот плакат сверху на кучу, Дюран пытается запомнить ее имя: Ирина какая-то.
Когда мы закончили с этим, нам было разрешено позаботиться о наших мертвых.
Ни один из людей Готшалька не предложил нам помощь. Нам было велено не уходить далеко, чтобы они могли видеть нас, не выходя из-под навеса. Там же остался и Бун, который был слишком слаб, чтобы помогать нам.
У нас не было с собой дозиметров, которые они конфисковали у нас в числе прочего. Поэтому мы не могли сосчитать, сколько радиации мы впитали, находясь столько времени на солнце.
Да это и не важно.
Мы уже поняли, что ни один из нас не покинет Римини живым.
Когда сержант Венцель решил, что яма уже достаточно глубока, он и Марсель Диоп поднимают тело Битки, а затем и парнишки-итальянца, и опускают их в мокрый и холодный песок с непривычной для них деликатностью. Сержант залезает в яму, чтобы положить руку Битки ему на грудь.
Я читаю погребальную молитву.
Мы все без масок, поэтому можем видеть лица друг друга. Все они (подозреваю, что и мое тоже) напряженные, землистого цвета, с красными следами от противогазов на коже.
Затем, когда обряд походит к концу, капитан Дюран делает три шага по направлению к краю могилы.
— Я бы хотел тоже добавить несколько слов.
Он закрывает глаза. Его голос звучит умиротворенно, глубоко, пока он читает на память пятьдесят седьмой псалом:
— Боже! сокруши зубы их в устах их; разбей, Господи, челюсти львов!
Да исчезнут, как вода протекающая; когда напрягут стрелы, пусть они будут как переломленные.
Да исчезнут, как распускающаяся улитка; да не увидят солнца, как выкидыш женщины.
Прежде нежели котлы ваши ощутят горящий терн, и свежее и обгоревшее да разнесет вихрь.
Возрадуется праведник, когда увидит отмщение; омоет стопы свои в крови нечестивого.
И скажет человек: «подлинно есть плод праведнику! итак есть Бог, судящий на земле!»
Неожиданно появляется такое ощущение, как будто могущественный ветер зашел в наши сердца.
Ветер, который возвращает нам энергию и надежду.
Мы расправляем спины, становясь по стойке «смирно». Слова горят в наших умах, как золотые буквы на мраморе.
И когда мы все вместе в унисон произносим «Аминь», я чувствую, что у нас еще есть надежда.
Что наш Бог — настоящий Бог — не оставит нас.
Мы возвращаемся назад.
Нас ведут в комнату без окон, с железной дверью. Возможно, это отопительная станция, но все механизмы унесены, и на полу лишь следы ржавчины и машинного масла.
Когда дверь захлопывается за нами, мы погружаемся в темноту. Комната совсем крохотная, чуть больше кладовки. Чтобы дать возможность Буну лечь, использовав вместо подушки куртку Дюрана, все остальные должны стоять.
Все молчат. Мы не можем быть уверенными в том, что нас не подслушивают. Как раз излишние разговоры нас сюда и завели.
А может быть, и нет.
Может быть, это обычный итог. Может быть, все было решено уже с самого начала.
Дверь ненадолго открывается, и кто-то из наших надзирателей бросает на пол комнаты пакет.
Мы открываем его, пытаясь на ощупь определить, что внутри. Оберточная бумага воняет застарелой плесенью, еда внутри ненамного лучше. Сухая рыба, невероятно соленая. И, конечно, нам не дали никакого питья. Но мы все равно едим. Делим три рыбины на части руками и распределяем куски. Когда они закончились, мы облизываем пальцы.
Бун издает смешок.
— Что такое? — спрашивает его Дюран.
— Я подумал, что это несправедливо.
— Что?
— Что погибли оба итальянца, которые были в нашей команде. Гвидо только и говорил, что о морской рыбе. О тунце не из банок. О макрели, треске… Даже о сардинах. Он скучал по ним.
— И это тебе кажется смешным?
— Нет. Но это так… так иронично. Как только он умер, на столе у нас появилась морская рыба. Эх, «на столе»…
— Святой отец, вы не могли бы выкинуть один из ваших номеров? — говорит Диоп.
— Каких таких номеров?
— С приумножением рыб, например.
— Боюсь, что это за пределами моих возможностей. Это удалось лишь одному, к сожалению.
— Может, попробуете?
— Если рыбы еще остались, с радостью.
Все молчат какое-то время, время идет, а жажда все усиливается.
— Откуда у них вообще взялась рыба? — в какой-то момент спрашивает Диоп. — Я думал, что море практически мертво.
— Никогда не недооценивай море, — шепчет Бун, и странно слышать, как он говорит столь тихо. — Из него появилась жизнь. Его не так легко умертвить.
Диоп прочищает горло.
— Капитан…
— Да, Марсель?
— Я вот подумал. Подумал, что Егору бы понравилось… Я хочу сказать, вы на похоронах, там, снаружи, сказали такие слова, наверное, из Библии, и, это были правильные слова. Сильные. Но Егору, наверное, понравилось бы, чтобы его помянули и молитвой его веры. Также как мне было бы приятно, чтобы со мной прощались словами и обрядами моей веры, когда это произойдет… ну, в общем, то, что должно произойти…
Дюран молчит какое-то время. Потом вздыхает: