Фандорин-сан. Его невиновность очевидна. Иначе разве стал бы он отводить от меня подозрение, когда моя вина ни у кого не вызывала сомнений?
Супруги Труффо. Доктор — немного комичный, но очень добрый человек. Он и цикады не обидит. Его жена — воплощение английской пристойности. Она никого не могла бы убить просто потому, что это неприлично.
М.-С.-сан. Он странный человек, все время бормочет что-то под нос и бывает резок, но у него в глазах застыло глубокое и искреннее страдание. С такими глазами хладнокровных убийств не совершают.
Клебер-сан. Ну, здесь яснее ясного. Во-первых, у человеческого рода как-то не заведено, чтобы женщина, готовящаяся произвести на свет новую жизнь, с такой легкостью топтала бы чужие жизни. Беременность — такое таинство, которое учит бережно относиться к человеческому существованию. А во-вторых, во время убийства ученого Клебер-сан была рядом с полицейским.
Наконец, Стамп-сан. У нее нет алиби, но представить, что она сзади подкрадывается к знакомому, зажимает ему рот своей узкой, слабой ладонью, а другой рукой заносит мой злосчастный скальпель… Полный бред. Исключено.
Протрите глаза, комиссар-сан. Вы в тупике.
Что-то дышать тяжело. Не надвигается ли буря?
Проклятая бессонница совсем распоясалась. Пятую ночь житья нет, и чем дальше, тем хуже. А забудешься перед рассветом — такое приснится, что не приведи Аллах. Проснешься весь разбитый, и в одуревшую от ночных видений голову лезет всякая дичь. Может, и правда на пенсию пора? Плюнуть бы на все, да нельзя. Нет на свете ничего хуже убогой, нищенской старости. Кто-то нацелился хапнуть сокровище в полтора миллиарда франков, а тебе, старина, доживать на жалкие сто двадцать пять в месяц.
С вечера небо запестрело зарницами, ветер завыл в мачтах, и «Левиафан» грузно закачался на черных, напористых валах. Гош долго лежал в кровати и смотрел в потолок. Потолок был то темный, то неестественно белый — это когда полыхала молния. По палубе хлестал дождь, на столе, позвякивая ложечкой, ездил взад-вперед забытый стакан с микстурой для больной печенки.
В морской шторм Гош угодил впервые в жизни, но страшно не было. Разве такую махину потопишь? Ну покачает, ну погромыхает, да и отпустит. Беда только — раскаты грома уснуть не дают. Только начнешь проваливаться, так нет — трам-тарарам!
Но, видно, все-таки уснул, потому что рывком сел на кровати, не понимая, что происходит. Сердце стучало сухо, зычно, на всю каюту.
Нет, это не сердце, это в дверь.
— Комиссар! (Тух-тух-тух) Комиссар! (Тух-тух-тух-тух) Откройте! Скорее!
Чей это голос? Никак Фандорина.
— Кто это? Что вам нужно? — крикнул Гош, прижимая ладонь к левой стороне груди. — Вы что, спятили?
— Открывайте, черт бы вас побрал!
Ого! Ишь как дипломат заговорил. Видно, стряслось что-то нешуточное.
— Сейчас!
Гош стыдливо сдернул с головы колпак с кисточкой (старушка Бланш вязала), накинул халат, влез в шлепанцы.
Выглянул в приоткрытую дверь — и вправду Фандорин. В сюртуке, при галстуке, в руке трость с костяным набалдашником. Глаза так и горят.
— Что? — настороженно спросил Гош, уже зная, что услышит от ночного посетителя какую-нибудь пакость.
Дипломат заговорил в несвойственной ему манере — отрывисто, быстро и без заикания:
— Одевайтесь. Возьмите оружие. Нужно арестовать капитана Ренье. Срочно. Он ведет пароход на скалы.
Гош помотал головой — приснится же такая дребедень.
— Вы что, мсье русский, гашишу накурились?
— Я здесь не один, — ответил Фандорин.
Комиссар высунулся в коридор и увидел, что рядом топчутся еще двое. Один — полоумный баронет. А второй кто? Главный штурман, вот кто. Как бишь его… Фокс.
— Соображайте быстрей, — сыпал рублеными фразами дипломат. — Времени мало. Я читал в каюте. Стук. Сэр Реджинальд. В час ночи замерил местонахождение. Секстантом. Не тот курс. Должны обходить остров Манар слева. Обходим справа. Разбудил штурмана. Фокс, говорите.
Штурман шагнул вперед. Вид у него был здорово напуганный.
— Там мели, мсье, — заговорил он на ломаном французском. — И скалы. «Левиафан» очень тяжелый. Шестнадцать тысяч тонн, мсье! Если на мель, ломаться пополам, как французский хлеб. Как багет, вы понимаете? Еще полчаса плыть этот курс, и все, обратно повернуть уже невозможно!
Хорошенькая новость. Еще и в морском деле старина Гюстав должен разбираться! Какой-то остров Манар на его голову!
— А почему вы сами не скажете капитану, что он… ну это, плывет не тем курсом?
Штурман оглянулся на русского.
— Мсье Фандорин говорит нельзя.
— Ренье явно пошел ва-банк, — снова стал забивать гвозди дипломат. Он способен на что угодно. Прикажет — штурмана посадят под арест. За пререкания. Может даже применить оружие. Он капитан. Его слово на корабле закон. Кроме нас троих никто не знает, что происходит. Нужен представитель власти. Это вы, комиссар. Идемте наверх!
— Погодите, погодите! — Гош схватился за лоб. — Вы мне совсем заморочили голову. Ренье что, сошел с ума?
— Нет. Но он намерен погубить корабль. И всех, кто находится на борту.
— Зачем? Чего ради?
Нет, наяву такое происходить не могло. Сон, кошмарный сон.
Фандорин, видно, понял, что так просто Гоша с места не стронешь и заговорил пространнее, яснее.
— У меня есть только одно предположение. Чудовищное. Ренье хочет погубить пароход и плывущих на нем людей, чтобы замести следы преступления, спрятать концы в воду. В буквальном смысле в воду. Трудно поверить, что кто-то с такой легкостью готов оборвать тысячу жизней? А вы вспомните рю де Гренель, вспомните Свитчайлда, и вам станет ясно, что в охоте за брахмапурским сокровищем человеческие жизни стоят недорого.
Гош сглотнул.
— В охоте за сокровищем?
— Да. — Фандорин старался сдерживаться. — Ренье — сын раджи Багдассара. Я догадывался, но уверен не был. Теперь же сомнений не остается.
— То есть как сын? Чушь! Раджа был индус, а Ренье — чистокровный француз.