Но ведь спасение можно обрести и без искусства. Разумеется, множество художников, жизнь которых, как, к примеру, у Ван-Гога93 , была ужасна, нашли выход именно через свое искусство. Но не думаю, что в конечном итоге именно искусство спасло их. Скорее, их спасла работа, любовь к сопряженному с ней чисто человеческому действию – именно это принесло им умиротворение. Просто их работа оказалась связанной с нанесением краски на холст, и тому подобное.
Чудо таится где-то в человеческой деятельности. Единственным различием, которое мне видится между художником и землекопом, любящим свою работу, является вот что: когда у художника ладится работа, он, помимо получаемого от нее удовольствия, через нее еще и имеет возможность до какой-то степени управлять хаосом своей жизни. Землекоп же лишь перекидывает землю с места на место.
Только не пойми меня превратно – если ему по душе эти однообразные движения, он в гораздо лучшем положении, чем многие другие.
Она улыбнулась.
– Значит, ты перестал снимать потому, что это больше не приносило тебе удовлетворения?
– Черт, ну конечно же нет! Я всегда любил снимать. И сейчас люблю. Снимать для меня все равно, что беседовать с человеком, который тебе по-настоящему нравится, и которым ты восхищаешься. Но, когда ты больше не знаешь, что ему еще сказать или просто не находишь нужных слов, пусть даже твой собеседник самый распрекрасный человек на свете, тебе все равно становится не по себе.
Вот почему я организовал Раковую Труппу. Там я могу сказать хоть миллион самых разных вещей.
– Потому, что актеры умирают?
– Нет, просто они все постоянно испытывают голод – голод по всему, что могут получить. А я, чувствуя этот их голод изо дня в день, начинаю испытывать его и сам, только мой голод – это голод к жизни, а не к искусству.
– А разве искусство не возводит жизнь на более высокий уровень?
– По опыту работы с этой труппой, могу сказать, что в лучшем случае искусство поднимает жизнь лишь до всеохватывающего сейчас. Заставляет забыть о времени, смерти и о многом другом и позволяет просто жить в каждый конкретный момент настоящего. Вот почему актеры работают с таким энтузиазмом. В своем ожидании грядущего со дня на день неизбежного конца они хотя бы на пару часов получают возможность не думать о лекарствах или
химиотерапии. На это время они становятся бессмертными.
– У меня тоже рак.
– Это ты так считаешь. Хочешь, можем поговорить об этом. – Я не смотрел на нее и говорил, не меняя тона голоса.
– Пока еще нет. Но у меня действительно рак и, к тому же, я беременна. Ничего комбинация, да? Жизнь и смерть в одной утробе, рука об руку! Притом, совершенно не представляю, откуда мог взяться ребенок.
– Мы можем обсудить это, когда сама захочешь. Да, кстати, у тебя, случайно, нет хрена?
Чувствуя, что все идет из рук вон плохо, я нередко отправляюсь на ближайшую кухню и готовлю. Я стараюсь превратить необходимые для резки и отмеривания, вливания и перемешивания движения в маленькие шедевры дзена94 , которые в совокупности в один прекрасный день могут преобразиться в мини-сатори. Чтобы сконцентрироваться, мне не требуется закрывать глаза или швырять в мишень стрелки дартс – нет, я просто стою себе и жарю-парю.
Пока я собирался с мыслями, Саша спросила, можно ли ей, пока готовится обед, пойти и прилечь. Это было даже и к лучшему, потому что хорошие блюда очень капризны – если, готовя не уделять им полного внимания, они довольно часто получаются либо безвкусными, либо даже невкусными, стараясь укрыться за чрезмерным количеством соли или специй.
Минут десять спустя, я настолько погрузился в таинство чистки моркови, что и не заметил, как на кухне появилась она.
– Ой, морковка! Можно я возьму одну? – На ней были сине-белые матросские юбочка и блузочка, белые гольфы и лакированные кожаные туфельки. Но особенно поражали и бросались в глаза на вид совершенно новенькие крошечные белые перчатки и лакированная белая сумочка.
Первым моим порывом было бросить взгляд за ее спину – в сторону Сашиной спальни.
Заметив это, она снова заговорила, причем в голосе ее слышались обида:
– Хочешь, чтобы я ушла, да? Что ж, разбуди ее. Если не желаешь меня видеть, этого будет вполне достаточно!
– Ну-ка, иди сюда! – Схватив гостью за маленькую руку в белой перчатке, я затащил ее в небольшую комнатку рядом с кухней, где у Саши стояли телевизор и старый диван. – Куда ты пропала? Где ты сейчас была?
– На кладбище. Отнесла на могилу Фила букет цветов.
– А куда ты исчезла вчера? Когда мы были в его доме?
Несколько раз щелкнув замочком своей блестящей сумочки, она пожала плечами.
–Должно быть, в определенном месте в определенное время может находиться лишь одна из вас. Так?
Она взглянула на сумочку, снова открыла и закрыла ее и, не глядя на меня, кивнула.
– Но кое-чего я все равно не понимаю. Ты же существовала и до того, как Фил познакомился с Сашей. Так почему же ты сейчас… внутри нее?
– Не знаю! Но я была с Филом, когда он был еще маленьким мальчиком. Я была его другом гораздо дольше, чем она.
– Тогда почему же она беременна тобой? Она утверждает, что они с ним не спали уже много месяцев.
– Что значит «спать»? Находиться в одной постели?
– Нет, я имею в виду физическую близость. Они не трахались уже несколько месяцев!
– Что значит «трахались»?
Я недоверчиво уставился на нее. Неужели такое возможно? Столько всего знать, быть сверхъестественным созданием и все же не знать таких простых вещей?
Да, в том случае, если она действительно была всего лишь ребенком.
– Сядь-ка. Устраивайся вот здесь, рядом со мной. Ты должна рассказать мне обо всем происшедшим с той самой минуты, как ты вернулась, чтобы быть рядом с Филом. Согласна? Мне просто необходимо знать все-все, понимаешь?
Разные чудеса всегда являются прерогативой детей, поэтому, рассказывая о них, они обычно делают это расслабленными, рассудительными голосами умудренных опытом людей. Чудо для них – родной дом, причем в гораздо большей степени, нежели реальная жизнь. Они верят в волшебство, в то, что люди могут летать, в Бога. «Невозможное» – их враг, притяжение – тоже: все это просто наша приземленная и совершенно неприемлемая для них рутина. Значительную часть времени они даже вообще не проводят здесь, с нами, в нашем мире. Они просто очень умело притворяются, что они здесь.
Спросоня сказала, что ей восемь лет. Несколько позже я предположил, что, должно быть, это просто Филу было восемь лет, когда он создал ее, и с тех пор она ничуть не повзрослела. Но если так, то как же она смогла написать «Мистера Грифа»?
– Да не писала я его! Просто увидела у Фила и подумала, что было бы неплохой шуткой немного изменить его. Я всего-то навсего только и прикоснулась к страничкам.