– Ну а у тебя самого есть собственная гипотеза? – спросил задетый за живое Костров.
– Есть, а как же, – невозмутимо проговорил Рузаев. – Я лично считаю, что Carthaginem esse delendam [4] .
Ошеломленный познаниями товарища в латинском языке, Костров повертел головой и не нашелся, что ответить.
Так как на следующий день дежурить по биваку была его очередь, а от судьбы, как известно, не уйдешь, Иван решил заранее сходить к реке и набрать два ведра воды.
Закат пламенел на полнеба, предвещая ветер, глухо шумел лес, наполненный тысячерукими тенями, покинутый зверем, птицей и насекомыми. Это отсутствие живого мира действовало на нервы больше, чем паутины в лесу. Дома на краю деревни казались угрюмыми склепами, стерегущими сон покойников, и Костров, далеко не робкий по натуре, под влиянием таинственной и мрачной атмосферы засвистел.
Дойдя до речки и зачерпнув воды, он не сразу понял, что на его свист откликается довольно необычное эхо. Он остановился, перестал свистеть и прислушался. Это было не эхо. Из леса, слева от тропинки, доносился тихий прерывистый свист, даже не свист – писк. Он смолк почти сразу, как только Костров прекратил свистеть, и дважды возобновлялся в ответ на переливчатые рулады полонеза Огинского. Кто-то помогал Кострову солировать.
Продолжая насвистывать, Иван поставил ведра с водой, нашел подходящий сук и метнул его в чащу, откуда доносился писк. И тут же из леса раздался вопль, похожий на тот, что поразил их в первый вечер. Он прозвучал резко и сильно, полный тоски и злобы, и Костров невольно отскочил на середину тропинки, прямо на ведра.
С минуту он прислушивался к шорохам леса, готовый бежать или драться, потом подобрал ведра и снова пошел за водой.
– Кто-то кричал? – спросил его сонный Рузаев, когда он принес воду и молча залез в спальный мешок.
– Я, – ответил Костров.
Гаспарян пришел поздно ночью, усталый, злой и возбужденный.
Костров, спавший вполсна, повернул голову в сторону негромких проклятий, доносившихся сквозь храп Рузаева, и спросил:
– Ты, Сурен?
– Спи, спи, дорогой, – отозвался Гаспарян. – Хорошо хоть в палатке пауков нет. Вот ведь дряни наплодил господь бог при сотворении мира! Кого он хотел этим удивить – ума не приложу.
– Что случилось?
– Да ничего особенного. Устал как собака, километров двадцать отмахал туда и обратно да еще драпал километра три…
– От пауков? – засмеялся Костров.
– Кто его знает. Где старый брод через Пожну, помнишь? Проезжали, водитель показывал… Нет? Впрочем, все равно. Темно, понимаешь, кругом, жутко – птицы молчат… А возле дороги что-то светится в кустах, как два глаза… И такая в них тоска – не передашь!.. Кинул я туда камешек…
– А оттуда как заорет! – досказал Костров.
– Точно! Как догадался? Слышал?
– Слышать не слышал, но со мной тоже произошел случай.
Гаспарян прыснул.
– Ну и мчался же я! Наверняка установил рекорд в беге с препятствиями! Ты тоже?
– Нет, я прыгнул в длину метров семь без разбега, прямо в ведра с водой.
Они засмеялись вдвоем, всхлипывая, давясь, и хохотали до тех пор, пока не проснулся Рузаев.
– Вы что, с ума посходили? Два часа ночи, а они ржут! Анекдоты травите, что ли?
– Извини, Михаил, – сказал изнемогший Гаспарян, вытирая слезы. – Разрядка за день.
– Звонил Ивашуре?
– Звонил. Шеф передал всем привет. Завтра вечером или послезавтра утром обещал привезти комбинезоны или штормовки. Так что надо успеть составить хотя бы общую картину.
– Да, Игорь Васильевич не любит туманных формулировок.
Костров выполз из спального мешка и, поеживаясь от холода, выбрался из палатки. Спустя минуту раздался его голос:
– Братцы, смотрите-ка!
– Что там еще? – всполошился Гаспарян, высовывая голову из-под полога, и тихо выругался по-армянски.
Над лесом, в стороне злополучной просеки, заросшей паутиной, вставало мягкое, переливчатое, серебристо-пепельное сияние.
Завтрак прошел в молчании. Собрались также молча, только Гаспарян, выглядевший, несмотря на плохо проведенную ночь, как всегда, аккуратным, подтянутым и свежим, сказал Кострову:
– Иван, захвати-ка на всякий случай ружье.
Кострову не хотелось тащить на себе лишние килограммы железа, но он вспомнил свое вчерашнее приключение и без слов нацепил на шею ремень ивашуринской бескурковки. Рузаев лишь головой покрутил, протирая объектив своего знаменитого «Киева-10».
В лес вошли по тропинке, протоптанной ими за два дня. Не успели миновать заросли жимолости, как шедший впереди Гаспарян вдруг остановился, словно наткнулся на змею. Костров обошел его сзади и увидел в кустах, невысоко над землей, кружевную снежно-белую паутину.
– Так, – спокойно сказал Рузаев. – Пауки расширяют свои владения. Еще вчера их здесь не было.
Гаспарян молча раскрыл футляр электрометра.
– Напряженность поля – четыреста вольт на сантиметр.
Костров присвистнул. Потоптавшись у паутины, он проследил за длинной серебристой нитью, цеплявшейся за куст рябины, и увидел вторую паутину. За ней располагались сразу две, связанные между собой ажурным мостиком, а дальше, метров через десять, шло уже белое паутинное поле, опутавшее стволы сосен и берез, траву и кустарники.
Гаспарян отломал сухой сук и ударил по паутине. С отчетливым стеклянным хрустом паутина развалилась на две части и потухла – стала серой, словно ее присыпали пылью.
Костров заметил какое-то движение в траве под кустом, без долгих раздумий рванул с плеча ружье, поймал на мушку черное пятно, убегающее в траву, и нажал на спуск.
Бах!
Выстрел разнес тишину леса в клочья отголосков.
– Сдурел! – шарахнулся в сторону Гаспарян.
– Паук… – пробормотал Костров и повел стволом.
Рузаев с любопытством оглядел его, полез в кусты и, поворочавшись там минуты три, глухо спросил:
– Чем было заряжено ружье?
Костров покосился на Гаспаряна.
– Дробью, – ответил тот. – А что?
– Это был паук. К сожалению, Иван отменный стрелок, и от паука остались только рожки да ножки.
Рузаев вылез из кустов и смахнул с колен приставшие комки мха и сосновые иголки.
– Надо было целиться в ногу, – сказал он рассудительно.