Таманский замолчал, потер лицо, удивился, обнаружив на щеках многодневную щетину. И, словно бы прорвав плотину, на него нахлынули все страхи, все ужасы прошедших дней. Тюрьма. Издевательства. Страх улиц. Ужас ночей, когда мимо дома проносятся с воем машины. Когда стреляют. Каждый час стреляют. То дальше, то ближе. А утром дворник засыпает темные лужи песком.

Таманский вздрогнул, зажмурился, крепко-крепко. И понял, что боится не за себя. Боится за девушку, у которой, откуда-то он это знал, будет от него ребенок, боится за нее, хрупкую, нежную, красивую… погруженную в кошмар, которым стал Буэнос-Айрес.

– Я старался остановить это… Старался… – шептал Костя. – Я старался… Но сейчас я нужен ей. Только ей.

Он встал.

Хлопнула дверь, и из соседней комнаты вышел Ракушкин. Он деловито вытирал руки полотенцем и улыбался. Но его лицо еще хранило то жуткое, страшное выражение, которое видел в последние мгновения жизни теперь уже мертвый Алеф.

– Вот вы, Педро, верите в бога? – неожиданно спросил Антон у Моралеса.

– Конечно! – Тот перекрестился.

– А я вот материалист, – усмехнулся Ракушкин. – Как оказалось, быть материалистом лучше. Кого-то защищает вера, а кого-то неверие. Никогда не знаешь, что надежней. А вы что думаете, Константин?

– Я? – Таманский растерялся. – Я… Понимаете, Антон… Антон Яковлевич, я должен сказать… В общем, я должен уйти. Я нужен сейчас совсем в другом месте. Понимаете? От меня ведь толку никакого. Сделаем, как договаривались… Я должен, поймите меня!

– Понимаю, – легко кивнул Антон. – Все понимаю.

– Так… – Костя ожидал, что Ракушкин станет уговаривать его, угрожать, приказывать. – Так я пойду?

– Конечно… – Антон отошел к столику.

Таманский на ватных ногах направился к двери, и тут Ракушкин неуловимо стремительным движением оказался у него за спиной и треснул Костю по голове рукояткой пистолета. Журналист обмяк.

Ракушкин деловито проверил пульс. Кивнул удовлетворенно:

– Живой… – Затем вытащил из шкафчика какие-то бумаги. – У меня, Педро, будет к вам поручение, – обратился он к Моралесу. – Вы доставите этого гражданина на самолет. Вот тут написано, какой и куда. Доставите прямо к трапу. И передадите людям, что будут вас ждать, эти бумаги. Все понятно?

Моралес равнодушно кивнул.

– И запомните, Педро, вы доставите этого человека к трапу самолета любой ценой! Даже если вам самому придется лететь на этом же борту. Понимаете меня? Самолет летит на Кубу. Если понадобится, вас возьмут на борт. Это безопасно.

– Я понимаю. – Моралес взял бумаги.

– Вот и хорошо. А я, пожалуй, навещу нашего Рауля. Совсем скоро, Педро, город превратится в кошмар. Так что я бы на вашем месте улетел на том самолете. И, если честно, мне очень жаль, что мы с вами не можем поменяться ролями.

86

Генрих застал фон Лооса в кабинете, где тот лихорадочно собирал какие-то бумаги. Что-то сминал и бросал в урну, а что-то укладывал в одну из разложенных на столе папок. При этом барон постоянно бормотал, ругался под нос, зло шипел и более всего походил на взбешенного кота. В кабинете остро воняло горелой бумагой.

– Ого! Лоос, у меня странное чувство, что все это я когда-то уже видел, – сказал Мюллер. Он тяжело опустился в кресло, смахнув с подлокотника кусочки разорванного документа.

– Черт вас дери, Генрих! Где вы были? Я за вами посылал! – Фон Лоос вытряхнул ящик стола на пол и принялся рыться в бумагах. – Да где же оно?!

– Объясните толком…

– Эти ублюдки расстреляли Бруно! В городе мятеж!

– Ну и что?

– А то, что ваша операция провалилась к чертовой матери, Генрих! Мы потеряли почти всех наших агентов, а новых чертов Доктор еще не сделал! Мы не контролируем ситуацию, понимаете?!

– Думаю, вам не привыкать…

В голосе Мюллера проскользнула особенная интонация, и фон Лоос поднял голову.

– Что? – Он почувствовал себя как тогда, в подвале, где за стеной жутко орал какой-то несчастный. – Что?!

– Я имею в виду, – улыбнулся Генрих, – что Аргентина вообще не особенно стабильное государство. Мятеж, карнавал, революция… Все время что-то происходит.

– Знаете, черт побери, меня очень раздражает ваша самоуверенность. – Фон Лоос отшвырнул очередную скомканную бумажку. – Может быть, вы почувствуете некоторое волнение, если я вам скажу, что лаборатории атакованы?

– Кем? – Генрих не изменился в лице, но улыбка его стала натянутой.

– Повстанцами!!! – заорал барон. – Монтонерос, дьявол их раздери! Они устроили фейерверк в центре города, придавили президентский дворец и отсекли казармы! В их руках свобода перемещения и маневра, а теперь еще они штурмуют лаборатории. Там сейчас Зеботтендорф, и что-то мне подсказывает, что он там и останется. Навсегда! Я послал к нему всех! Но что я могу сделать силами одного чертового взвода?! Дерьмо! – Он пинком отбросил от себя кипу бумаг. – Самолет будет через полтора часа. Забирайте все, что сочтете необходимым.

– Мне нечего брать. Только так… мелочи. Уложусь в одну сумку.

– Тогда через час я вас жду. В гараже.

Генрих рассеянно кивнул и вышел.

Фон Лоос что-то зло прошипел и принялся упаковывать папки, забитые бумагами доверху, в большой чемодан из крокодиловой кожи.

Мюллер постоял за закрытой дверью, стараясь унять сердцебиение.

Дом напоминал разоренное гнездо. Какие-то бумаги. Разбитая ваза. Незакрытое окно с развевающимися занавесками. Рассыпанные вокруг шахматного столика фигурки. Мелочи, признаки скорой смерти. Тогда, в далеком сорок пятом, так выглядела его контора. Не хватало только пьяных офицеров и самоубийств в запертых кабинетах.

– Разорение, вот точное слово, – прошептал Генрих. – Точное слово…

Он вздохнул. Оттолкнулся от стены и решительно зашагал к себе. Взял большой саквояж и сразу же вышел, направляясь к лестнице.

В подвале было сыро, как и прежде. Однако ко всему прочему тут стоял упругий винный дух. Одна из полок с вином была расколочена. Осколки многочисленных бутылок, разлившееся по полу драгоценное вино. Генрих прошел дальше и едва не споткнулся о лежащего человека.

– Неплохо, – пробормотал Мюллер. Вокруг головы лежащего разлилась темная лужа. Вино? Кровь? Не разобрать. А проверять Генрих не стал. Его цель была дальше. Много дальше.

Взяв со стены факел, он зажег фонарь и двинулся в темноту. Вскоре его ноги ступили на пружинящий белый ковер.

Через некоторое время Генрих заметил, что фонарь светит уже не так ярко. А помещение словно бы сжимается. Темнота становится невыносимой. И, кажется, вот-вот погаснет лампочка, и все… Все кончится.

Трясущимися руками Мюллер достал коробок. Зажав фонарик под мышкой, он попробовал зажечь спичку, но коробочка выскользнула и упала вниз. В белую, чуть шевелящуюся мерзость. Тихо чертыхаясь, Генрих собрал рассыпавшиеся спички, и наконец маленький огонек затеплился в темноте коридора. Нехотя, словно бы делая одолжение, загорелся факел. От этого живого огня стало легче дышать.