Днем ее теперь не бывает дома — она вечно на митингах, бесстыдно пренебрегая бедняжкой Мод. Иногда я думаю о Мод как о моей третьей дочери — так часто она бывает в нашем доме. Не то чтобы я жалуюсь — Мод очень предупредительная, помогает мне с чаем, а Айви Мей — с уроками. Она подает хороший пример Лавинии, которая, к моему сожалению, похоже, у нее не учится. Любопытно получается: дочь, мать которой не обращает на нее внимания, тем не менее неплохо успевает, а с другой мать пылинки сдувает, а та растет трудной и эгоистичной девочкой.
Я испытала облегчение, покинув дом Китти. Лавинии, казалось, тоже не терпелось уйти. Дома она была очень внимательна ко мне — отправила меня в кровать, чтобы я отлежалась и голова у меня прошла, а сама занялась обедом. Я даже не расстраиваюсь, что суп у нее подгорел.
Господи Иисусе, надеюсь, эти приемы долго не продлятся. С тех пор как хозяйка перешла на среды, я просто без ног. Хорошо хоть Мод помогла, хотя не думаю, что она и дальше будет это делать. Весь день вид у нее был такой, словно она хочет сбежать, даже когда Лавиния пришла и составила ей компанию.
Меня от этого смех разбирает. Когда она здесь, то смотрит на хозяйку с гневным выражением на лице. А когда дома хозяин, выражение у нее недоуменное и опечаленное. Но она ничего не сказала и писем новых послать не пыталась — я за этим приглядываю. Я не хочу, чтобы она погубила эту семью, — мне жалованье нужно получать. И так не хватает, чтобы платить за Джека. По правде говоря, хватает, потому как мне приходится делать вещи, на какие я и не думала, что способна: беру в буфете ложки из старого серебряного набора, который хозяйке оставила ее мать, и продаю. Они ими не пользуются, и никто их, кроме меня, не чистит. Я знаю, что это плохо, но выбора у меня нет.
Наконец сегодня, подавая этим суфражисткам лепешки, послушала я, о чем они говорят. Меня от этого тошнит. Они болтают о помощи женщинам, но оказывается, что они еще и выбирают, кому им помогать. Они не сражаются за мой голос — только за тех женщин, у которых есть собственность или которые учились в университетах. А у этой Каролины Блэк еще хватило нахальства попросить меня пожертвовать из моего жалованья «на великое дело». Я сказала, что и пенни не дам, пока это дело не будет иметь отношения ко мне!
Я так разозлилась, что высказала все миссис Бейкер, когда мы потом мыли посуду.
— И что она на это сказала? — спросила миссис Бейкер.
— Ну, что мужчины никогда не согласятся дать право голоса всем сразу, так что приходится начинать с части женщин, а когда они получат это, то начнут бороться и за права для всех. Но разве не всегда так — они непременно себя ставят на первое место? Почему они сначала не могут бороться за нас? Пусть рабочие женщины решают, что к чему.
Миссис Бейкер фыркнула.
— Да дай тебе право голоса, ты даже не будешь знать, за кого тебе голосовать, и ты сама это прекрасно знаешь.
— Нет, буду! — воскликнула я. — Не такая уж я дура. За лейбористов, конечно. Лейбористы — они за трудящихся женщин. А эти леди наверху не будут голосовать за лейбористов. И даже за либералов не будут. Они все тори, как и их мужья, а эти тори никогда не дадут голоса женщинам, что бы они там ни говорили.
Миссис Бейкер ничего на это не ответила. Может, ее удивило, что я говорю про политику. Откровенно говоря, я сама себе поразилась. Слишком много бываю среди суфражисток, а из-за этого начинаю нести всякие глупости.
Мы с папочкой были на Хите, когда я почувствовала это. Был пятничный вечер, и мы проводили его вместе. Мы поставили телескоп на парламентском холме. Посмотрели на несколько звезд и ждали, когда появится Марс. Я не торопилась. Изредка мы говорили, но по большей части просто сидели и смотрели.
Я нацедила чашечку чая из нашей фляжки и тут ощутила какую-то тупую боль в животе, словно переела. Но ведь за обедом я едва прикоснулась к гренкам с сыром по-уэльски — в жаркую погоду у меня никогда не бывает аппетита. Я заерзала на своем раскладном стульчике и попыталась сосредоточиться на том, что говорит папочка.
— На собрании общества кто-то недавно говорил, что в этом месяце противостояние Марса будет очень хорошо видно, — сказал он. — Не знаю, хватит ли мощности у этого телескопа. Нужно было взять в обществе посильнее, хотя сегодня им мог воспользоваться кто-то еще из членов. Все станет намного проще, когда построят обсерваторию.
— Если построят, — напомнила я ему.
Хэмпстедское научное общество пыталось найти место на Хите, где можно было бы построить обсерваторию, но на любое предложенное место находилось возражение, и в местной газете возникала бурная дискуссия.
Вдруг я почувствовала страшный зуд между ног, а потом там стало мокро, словно я пролила чай на колени. Внезапно я поняла, что происходит.
— Ой! — вскрикнула я и лишь потом поняла, что лучше мне было помолчать.
Папочка поднял брови.
— Нет, ничего. Это… — Я замолчала, скорчившись от боли.
— С тобой все в порядке, Мод?
От боли мне вдруг стало тяжело дышать. Потом она на мгновение прекратилась, а затем началась снова, словно кто-то рукой сжимал мой живот, а потом отпускал — сжимал и отпускал.
— Папочка, — выдохнула я. — Мне, кажется, нехорошо. Извини, но я должна вернуться домой.
Папочка нахмурился.
— Что такое? Что случилось?
Я так смутилась, что даже не знала, что ответить.
— Это что-то… я должна поговорить об этом с мамочкой. — И тут же я пожалела — нужно было просто сказать, что у меня болит живот. Врать у меня плохо получается.
— Почему… — Папочка замолчал на полуслове. Думаю, он догадался. По крайней мере, вопросов больше не задавал. — Я тебя провожу, — сказал он, потянувшись к гайке, закреплявшей телескоп на треноге.
— Я сама дойду. Тут недалеко, а ты ведь не хочешь устанавливать все заново.
— Да нет, я тебя обязательно провожу. Я не допущу, чтобы моя дочь одна ходила вечером по Хиту.
Я хотела ему сказать, что, с тех пор как мамочка занялась всякими делами с суфражистками, я повсюду начала ходить одна — на кладбище, до самого Виллиджа, даже через Хит в Хэмпстед. Иногда со мной была Лавиния, но она побаивалась уходить далеко. Правда, сейчас было не время говорить папочке такие вещи. И потом, он не знал, как сильно мамочка втянулась во все эти дела — она говорила о суфражистском движении со всеми, кроме него, и по большей части работала в СПСЖ днем, а если по вечерам, то когда папочка был занят. А он, наверное, думал, что она, как прежде, целыми днями сидит дома или занимается садом.
Мы собирались молча. Я была рада, что папочка не видит моего лица, потому что оно стало пунцовым. Я шла за ним вниз по холму, замедляя шаг, когда боль становилась слишком сильной. Папочка, казалось, ничего не замечал, он продолжал идти вниз по дорожке, словно все было в порядке. Когда могла, я догоняла его и шла рядом.