— Мне надо тебе кое-что сказать. — Я проглотила застрявший в горле комок.
— Только по-английски.
— Хорошо, пусть так. По-английски. — Но я никак не могла начать.
— Знаешь, — заговорил он, — раньше мне и в голову бы не пришло, что мне может так не хватать женщины. Почти две недели прошло, как ты уехала, и все это время я не могу спать, играть на пианино, работать. Меня уж старушки в библиотеке начали дразнить. А друзья считают, что я рехнулся. С Клодом мы цапаемся по самым что ни на есть пустякам.
— Я беременна, Жан Поль.
Он изумленно воззрился на меня.
— Но ведь мы только… — Он не договорил.
Я подумала, не соврать ли, и насколько было бы все проще, если бы решилась и соврала-таки. Но он бы все равно заметил.
— Это ребенок Рика, — негромко продолжала я. — Вот так-то, мне очень жаль?
Жан Поль глубоко вздохнул.
— О чем же тут жалеть? — сказал он по-французски. — Ты ведь хотела ребенка, разве не так?
— Oui, mais…
— Ну так и не о чем жалеть, — повторил он, на сей раз по-английски.
— Как сказать. Если ребенок не от того, то жалеть есть о чем. Еще как.
— А Рик знает?
— Да. Я сказала ему на днях. Он хочет, чтобы я уехала с ним в Германию.
Жан Поль сдвинул брови.
— А ты-то этого хочешь?
— Сама не знаю. Надо подумать о том, что лучше для ребенка.
Жан Поль оттолкнулся от машины, пересек дорогу и встал на обочине, глядя на лежащие перед ним гранитные плиты и ракитник. Он потянулся, сорвал кисточку с ракиты и принялся перетирать желтые, горькие на вкус цветочки.
— Я все понимаю, — тихо, чтобы он не услышал, проговорила я. — И мне очень жаль. Но тут уж ничего не поделаешь.
Жан Поль вернулся к машине. Вид у него был решительный, даже стоический. Это его звездный час, подумала я и неожиданно улыбнулась.
Жан Поль улыбнулся в ответ.
— Обычно для матери лучше всего то, что лучше всего для ребенка, — проговорил он. — И наоборот, если плохо тебе, то плохо и младенцу.
— Это я понимаю. Но я так запуталась, что не разберу, что для меня хорошо, что плохо. Хорошо бы хоть знать, где мой дом. Уже не в Калифорнии. И не в Лиле — туда я не хотела бы возвращаться. Во всяком случае, сейчас. И не в Швейцарии. И уж конечно, не в Германии.
— А где тебе всего лучше?
Я огляделась.
— Здесь. Именно здесь.
Жан Поль широко раскинул руки.
— Alors, tu es chez toi. Bienvenue. [69]
Я посмотрела на бледно-голубое небо, освещаемое лучами позднего сентябрьского солнца. Вода в Тарне была еще теплая. Я лежала на спине, лениво шевеля пальцами; грудь у меня выглядела совсем плоской, пряди волос плыли по реке, как листья, липнущие к лицу. Я опустила глаза: живот уже немного выпирал из-под воды. Я накрыла холмик обеими руками.
С берега донесся шелест бумаги.
— Что было с Изабель дальше?
— Не знаю. Иногда мне кажется, что она уехала из Мутье и вернулась сюда, в Севен. Она нашла своего пастуха, у нее родился ребенок, и жила она долго и счастливо. Она даже снова стала католичкой и молилась Мадонне.
— Счастливый конец.
— Да. Но знаешь, я все-таки не верю, что в действительности все так и было. Чаще мне кажется, что она, убежав из дома Турнье, умерла где-нибудь в канаве от голода, с ребенком во чреве, всеми забытая, и могила ее поросла травою.
Наступило молчание.
— А знаешь, какая судьба самая худшая, даже хуже этой, и все же наиболее вероятная?
— А разве может быть что-нибудь хуже?
— Может. Она никуда не уехала из Мутье и до конца жизни прожила там, зная, что под печью покоится тело ее дочери.
Дойдя до развилки, Изабель остановилась и опустилась на колени. У нее было три возможности: либо продолжить путь, либо вернуться, либо остаться здесь. На этом самом месте.
— Помоги мне, Пресвятая Дева, — взмолилась она. — Помоги мне сделать правильный выбор.
Над головой у нее, принеся секундное облегчение, вспыхнул голубой свет.
Нащупав на дне длинный плоский камень, я резко распрямилась. Грудь обрела привычную округлость. Ребенок проснулся и захныкал. Элизабет подняла его с одеяла, расстеленного на берегу, и дала грудь.
— А Жан Поль читал это? — Она похлопала по рукописи.
— Нет еще. На выходные дам. Честно говоря, боюсь, что он скажет.
— Почему?
— Для меня очень важно его мнение, в истории он здорово разбирается. Под микроскопом будет рассматривать все, что я насочиняла.
— Ну и что? — Элизабет пожала плечами. — В конце концов, это ваша история. Наша история.
— Это верно.
— А как там насчет художника, о котором вы мне рассказывали? Николя Турнье.
— А-а, вы про красную рыбу.
— Что-что?
— Да нет, ничего. Что бы там ни говорил Жан Поль, он занимает свое место во всей этой истории.
Якоб доходит до развилки и видит мать. Купаясь в голубом, она стоит на коленях. Она его не замечает. Он смотрит на нее, голубой луч бьет ему в глаза. Он оглядывается окрест и уходит дорогой, ведущей на запад.