Тварь поняла свою ошибку в ту же секунду, когда едкая, как чернила каракатицы, кровь убитого противника потекла по питательным трубкам в один из желудков. В этой крови был яд, куда более опасный, чем зубы великанши-акулы. В этой крови растворен был голос, тот самый, что обеспокоил тварь еще в ее укрытии под островом. Этот голос, сначала шепчущий, все усиливался и усиливался. Тварь хотела выплюнуть чужеродную плоть, смешавшуюся с ее плотью. Но не тут-то было. Невидимыми нитями чужак связался с ее телом и ее сознанием, переливаясь в него все больше и больше, заглушая и без того темный разум хозяина острова. Сначала тварь попыталась бороться – но поток мыслей и образов, куда более ярких и резких, захлестнул его многокамерный, рассредоточенный по телу мозг. Это была борьба, подобная борьбе с акулой в океанской толще. Твари никак не удавалось собраться, чтобы нанести один сокрушающий удар, а противник, хотя и меньшего размера, бил больно, точно и остро. Он бил памятью о шепчущем, пляшущем лесе, о никогда не виданном золотом городе, о странных наземных существах и их хозяевах, о мелком зверьке с темными глазами и бледной треугольной мордочкой – и этот удар был больнее всего. Образы кружились, изменялись, распадались вновь, падали в бездну первобытного сознания твари и начинали хозяйничать там, как акула хозяйничала теперь в его водах. Но и гигантский осьминог не сдавался. Он обхватил противника мыслями-щупальцами-руками, он давил его памятью о глубине, о тьме и вечном холоде, о течениях, о пище, о пещерке, где прятался в детстве, охотясь на мелкую рыбу, о схватках, победах и поражениях, случавшихся в его жизни. Их силы были почти равны. И тогда два сознания – сознание человека и сознание зверя – начали сливаться в одно, как слилась их плоть. Тварь, чье тело до сих пор оставалось в огромной лакуне под островом, закричала ужасно и яростно. Все Малые Боги, услышав ее крик, бросились врассыпную, а люди забились в корчах и зажали уши, из которых брызнула кровь.
Бой еще не был проигран. Их мысленная схватка продолжалась, даже когда последние капли крови Колдуна растворились в кровотоке гигантского моллюска и когда его измененная вирусом генбота и «Вельдом» ДНК начала изменять и хозяина морей.
И была вьюга, и был мрак – день первый.
Саманта не помнила, как очутилась в этой комнате. Помнила вьюжный лес, где тяжелые, липкие хлопья снега задавили все живое. Помнила упрямый голосок Сиби, пробивающийся сквозь пургу. Помнила мальчишку, который стоял под елью, решительно сжимая длинное охотничье ружье. А больше ничего не помнила, кроме сильной боли в затылке.
Из беспамятства ее вырвал резкий омерзительный запах. Саманта задохнулась и закашлялась, из глаз хлынули слезы.
– Ракунсья струя, – услышала она над собой каркающий голос, – попервоначалу только так шибает. А потом привыкаешь, и ничего.
Наплыло морщинистое лицо карги, с орлиным носом, пухлыми негритянскими губами и свесившимися на лоб седыми космами. Кожа у старухи была смуглой, а глаза – молодыми и пронзительными.
Саманта попробовала сесть и обнаружила, что руки связаны за спиной. Или не связаны, а обмотаны скотчем – веревка не врезалась в запястья. Сверху нависал потолок в лохмотьях облупившейся краски, в мерзких вздутиях, похожих на пузыри водянки. Откуда-то из-за спины сочился дневной свет. На стене, такой же облезлой и жалкой, виднелся более светлый прямоугольник там, где висела картина или фотография. Сейчас на полу валялась разбитая рамка.
Женщина повернула голову. Ботинки. Заляпанные грязью штанины. Кожаная куртка и торчащая над ней разбойная физиономия: опухшая, небритая, красноглазая. Второй мужик, с наполовину седой, наполовину рыжей бородой, сидел на корточках чуть поодаль.
– Где я?
Красноглазый щербато ухмыльнулся. Зубы у него были очень плохие, в каком-то мерзком буро-желтом налете.
– В гостях. А гости должны хорошо себя вести, так ведь, дамочка?
Второй разбойник заржал.
– Чего вы от меня хотите?
«Боже, – подумала Саманта, – неужели опять? Стоило избавляться от Мартина, чтобы попасть к этим…» Сейчас перспектива быть расстрелянной у забора казалась далеко не худшей.
– Чтобы ты слушалась, красотка. Будешь слушаться – будет все хорошо.
Гнилозубый сграбастал ее пятерней за подбородок, сжал в ладони лицо. Саманту передернуло от отвращения. Ладонь у гнилозубого была желтая. Кожа шелушилась мелкими чешуйками и трескалась. В трещинах выступала кровь, под ногтями залегли широкие полоски грязи. От руки тянуло нечистой кожей, сивухой и блевотиной.
– Не нравлюсь тебе, дамочка? Ну ничего, время у нас есть. Столкуемся.
Он оттолкнул ее, и Саманта ударилась об пол. Тряхнув волосами, снова села.
– Где дети? Что вы с ними сделали?
– Девчонка – доча, что ли, твоя? – в подвале. Пацан пока отдыхает. Слышь…
Мужик присел рядом, по-хозяйски взял за плечо.
– Дело на миллион баксов. Или, если по-теперешнему, патронов, потому что баксы нам без надобности…
Второй снова заперхал, захекал. Немой он, что ли? Гнилозубый пригнулся ближе. Из пасти его несло падалью и перегаром, а под глазами нездоровой синевой налились мешки.
– Нам нужно, чтобы пацанчик для нас малехо поколдовал. Ральф, тащи клетку.
Второй поднялся и зашел куда-то за спину Саманте. Раздался писк и стук, словно что-то живое бегало и билось в ящике. Бородатый выступил на свет. В руках его была обтянутая железной сеткой клетка, из тех, в которых дети держали домашних хомячков и морских свинок. Мужик сунул клетку прямо под нос Саманте, и то, что сидело внутри, злобно клацнуло зубами. Женщина отшатнулась.
Крыса. Возможно, когда-то это было крысой, или, во всяком случае, предки твари были крысами. Сейчас по острому хребту зверя топорщились иглы, задние лапы непропорционально развились, хвост, хлещущий по сетке, оброс чешуей, а на башке горело четыре глаза – два там, где и положено быть глазам у крыс, два ближе к затылку. Тварь зашипела, откинулась назад, распахнула пасть и вогнала зубы в сетку. По железной ячее поползли янтарные капельки яда.
– Че, не нравится тебе наш хомячок? – осклабился гнилозубый. – Мне вот тоже не очень. А хочу, чтобы нравился. Хочу, чтобы он был розовый, пушистый и жрал одуванчики.
До Саманты начало доходить. Она оглянулась на старуху, которая мрачно топталась у окна. На скуле женщины багровел синяк. Где-то Сэмми видела эту востроглазую тетку… может быть, в толпе, которая забрасывала Майка камнями?
И все же Морган решила, что лучше притвориться непонимающей.
– Хотите пушистого хомячка – идите в зоомагазин, – процедила она.
Мужик несильно размахнулся, и Саманту вновь швырнуло на пол. Было больно. Из губы опять потекла кровь. С идиотской веселостью Сэми подумала, что вполне могла бы уже подать в суд по статье «мужской шовинизм и насилие».