Так, ну, начинается старая история с недомолвками. Большего сказать я тебе не могу. Поэтому заканчиваю и молю об одном: верить мне и простить меня.
Твой муж Дмитрий Аксаков.
* * *
Как странно, что из всего множества важных, весомых, убедительных, успокоительных слов Саша нашла в ту минуту только вот эти:
– Вы меня не помните, Игорь Владимирович?
И отшатнулась в испуге, ошарашенная собственной глупостью и бестактностью. Однако Вознесенский улыбнулся все так же растерянно, как минуту назад, и ответил:
– Помню. Вы мне когда-то предложение сделали. А я вам отказал.
– Да, отказали, – кивнула Саша, почему-то улыбаясь, как если бы Вознесенский сообщил ей что-то радостное. Впрочем, она, конечно, вряд ли что вообще понимала сейчас, потому что неожиданно для себя вдруг спросила:
– А вы не пожалели?
– Пожалел, – кивнул он, надевая легкое летнее пальто – то же самое, в котором был в тот безумный и постыдный день больше чем два года назад. – Пожалел почти сразу.
У Саши перестало биться сердце. Радость, которую она испытала от его слов, была почти невыносимой, почти болезненной. И тут же ядовитая мысль ужалила, ожгла, заглушила радость: «Почему он пожалел? Потому что понял, что любит меня? Да нет, кабы понял это, пришел бы… Конечно, он узнал о миллионе, подаренном Игнатием Тихоновичем! Из-за денег пожалел!»
Она вонзила ногти в ладони, чтобы не разрыдаться.
– Вы удивлены, я вижу? – усмехнулся Вознесенский. – И гадаете, не пожалел ли я, что отказался от приданого, столь щедро и широко вами мне предложенного? Тем паче что спустя буквально несколько дней после нашей достопамятной беседы в парадной моего дома ваше приданое значительно, даже очень значительно увеличилось, ведь так?
Никогда расхожее выражение «со стыда сгореть» не казалось Саше более соответствующим действительности.
– Как вы узнали, что я об этом подумала? – пробормотала она, слишком уничтоженная, чтобы даже озаботиться попыткой оправдаться.
Вознесенский улыбнулся своей знаменитой улыбкой – взгляд исподлобья, уголки губ таинственно вздрагивают, – улыбкой, сводившей с ума десятки и сотни энских барышень и дам.
– Да потому, что я привык к такому мнению о себе. Все, кто хоть мало-мальски посвящен в историю моей жизни, считают меня этакой потаскухой мужского рода, которой не зазорно продаться за крупную сумму всякой женщине, пожелавшей меня купить. А это мнение совершенно расходится с действительностью! Я скрываю историю своей жизни от всех. В нее посвящен весьма узкий круг людей, а они не принадлежат к числу болтунов.
– Тогда потому… то есть я хочу сказать… – почти не слыша себя, заговорила Саша, – тогда почему вы сказали, что… что…
Она не могла этого произнести! Не могла, и все!
– Почему я сказал, что пожалел о своем отказе? – пришел на помощь Вознесенский, улыбаясь чуть иначе – поддразнивающе, пожалуй, даже коварно. – Потому что я мужчина, обычный мужчина, подверженный всем слабостям и страстям своего пола. Потому что в то время у меня долго не было встреч с женщиной, а вы были так прелестны в своей девчоночьей влюбленности в красивого, взрослого мужчину…
У Саши мигом надулись губы и заплыли слезами глаза. Из всех сказанных Вознесенским слов она восприняла только один глагол прошедшего времени «были» ! «Вы были так прелестны»! А теперь… ну да, теперь она старше на два года, она замужняя, постаревшая женщина с ребенком, к тому же брошенная мужем…
– О Господи, – пробормотал Вознесенский, – вы были так прелестны и глупы, да и теперь, повзрослев, остались совершенно такой же – прелестной и глупой.
Почему он настолько точно все понимает? Как он может настолько правильно все понимать? Кажется, он читает в Сашином сердце, как если бы оно было книгой, нарочно для него написанной и широко перед ним распахнутой. Ну да, так оно и есть, в самом деле так: она – книга, написанная лишь для него, ни для кого иного, и только для него раскрытая, ни для кого иного…
– Впрочем, не обольщайтесь, – усмехнулся Игорь Вознесенский, и лицо его в одно мгновение стало другим – жестоким и циничным. – Не принимайте всего на свой счет! Со мной довольно часто бывают такие вот приступы мгновенных сожалений, что я не могу дать себе волю в том цветнике, не побоюсь этого слова, в том благоуханном рое бабочек и медоносных пчелок, который так и вьется вокруг меня. Повторяю – я всего лишь мужчина, и хотя моя сдержанность вошла в пословицу среди моих очень, очень немногочисленных друзей, порой мне все же приходится прилагать значительные усилия, чтобы… чтобы хранить верность той единственной женщине, которую я люблю.
Мгновение Саша смотрела на него молча, широко раскрытыми глазами, потом быстро приложила ладони к щекам. Собственное лицо показалось ей остывшим, словно было лицо мертвеца. И губы остыли, даже заледенели, – отчего она не вдруг смогла заговорить.
– Я ее знаю, да? – вытолкнула наконец из себя несколько слов Саша. – Это… это Клара Черкизова, правильно?
Вознесенский устало качнул головой:
– Бог ты мой, ну отчего же люди так слепы и так однообразно мыслят? Если всегда рядом красивая женщина и красивый мужчина, почему никому не может прийти в голову, что они всего лишь друзья? Клара, без преувеличения скажу, мой самый близкий друг, но не более того. Она ведь до безумия влюблена в вашего отца, вам, надеюсь, сие известно? Она на все готова, только бы его заполучить, и если бы к ней явился дьявол и предложил продать ему душу в обмен на венчальное кольцо, которое в один прекрасный день наденет ей Константин Анатольевич Русанов, – можете не сомневаться, что Клара ему свою бессмертную душу с радостью продаст. А я… нет, я люблю только одну женщину на свете, свою жену, что, впрочем, не мешает мне иногда взыгрывать глазами, глядя на хорошеньких особ женского пола. Однако я никогда и ни за что не протяну руку ни к одной из них. На самом деле, – доверительно сказал он, глядя в помертвелое Сашино лицо, с которого под влиянием нового кошмарного открытия исчезло вообще всякое выражение, – желание обладать другой женщиной возникает во мне только под влиянием очень большого количества спиртного. Именно поэтому я никогда не напиваюсь. Я в самом деле боготворю свою жену, хотя она гораздо старше меня, во-первых, а во-вторых, человек, глубоко чуждый актерской среде и тому образу жизни, который для нас, лицедеев до мозга костей, столь привлекателен. Ну а в-третьих…