Марина проснулась от бледного света, льющегося в окно. Едва забрезжило – значит, часов шесть утра. Еще смертельно хотелось спать, ломило все тело, саднило царапины на ногах и руках, а во рту горело, и голова болела, как с настоящего похмелья. Ну да, какому-то пьянице тот несчастный глоток спирта, который она сделала, – что слону дробина, а Марина ведь не пьет, в рот не берет ни водки, ни вина…
Зато сейчас она пила – никак не могла оторваться от воды. Снова и снова зачерпывала ковшом из бочки, пила большущими глотками, пока не озябла и живот не стал тугой, как барабан. Однако пожар в глотке и боль в висках несколько приутихли.
Кое-как причесала спутанные волосы обломком гребня, нашла в сенях за ларем скомканное, смятое платье, напялила на себя. Пошла в сарайчик, растолкала Сяо-лю и велела немедля бежать в госпиталь, сказать доктору Ждановскому, чтобы шел сюда.
Маленькая китаянка, с трудом разлепив заспанные глазенки, залепетала что-то вроде: «каска вари малысике Павлисику, кусай надо!» Понятно, сама хотела есть, но тут не до жиру, быть бы живу! Марина вытолкала ее взашей – и с усмешкой наблюдала, как Сяо-лю, пробегая через огород, схватила с грядки длинный китайский огурец, похожий на зеленую палку, и вгрызлась в него зубами.
Ну что ж, в самом деле, кашу сварить надо. И самой поесть, и Павлика накормить, и тех двоих, что еще спят в избе. Вдруг окатило жаром – как там Макар? Как он перенес ночь? Перенес ли? А вдруг…
Но она не позволила себе даже задуматься об этом, о страшном. Если что случилось – оно уже случилось, не поможешь.
В малехонькой летней кухне Марина растопила печку – в доме летом топить было совершенно невозможно, такая жара, такая духота наставали, что не вытерпеть. Почему-то вдруг вспомнила: на Волге, в Энске, август, тем паче конец августа на переходе к сентябрю – уже осень, уже прохладные дни, дожди косяками, ночами холодно. А здесь, на Дальнем Востоке, до середины сентября еще лето – душное, жаркое лето с теплыми ночами. О наступающей осени напоминают лишь особая, хрустальная и словно бы еще возвысившаяся небесная синева, несчетные, воистину бесчисленные звезды, крупные, точно алмазы Голконды, реющие в воздухе белоснежные паутинки бабьего лета, сонмища великолепных, крупных, даже страшноватых своей величиной стрекоз с изумрудными глазищами да редко-изредка мелькнувшая средь буйной зелени берез желтая, золотая, сияющая прядь. А березы здесь совсем другие, не похожи на те, что на Волге, – с черной корой, крепкие, кудрявые, ветви гордо подняты вверх, а не плаксиво свешены вниз, и листва у них помельче, поярче, темно-зеленая…
Марина встряхнулась и принялась быстро-быстро мешать кашу, которая норовила и пригореть, и убежать.
Придет ли Ждановский? Не побоится ли?
Вдруг Марина услышала скрип калитки и увидела Сяо-лю, которая со счастливым выражением узкоглазенького личика мчалась к кухоньке – ну да, почуяла запах каши, голодная макака! А за ней, настороженно поглядывая по сторонам, шел Ждановский – в коротких, чуть ниже колена брюках-гольф, в полосатой фуфайке, плотно обтянувшей торс, в американских спортивных полуботинках на резиновом ходу фирмы «Keds», которые, как слышала Марина, свели с ума всех так называемых спортсменов . А с собой Ждановский вел двухколесный bicyclette, обутый в красноватые резиновые шины.
«Эх, молодец, вот это конспирация!» – мысленно восхитилась Марина. Сделал вид, что заехал на кладбище совершенно случайно, во время утреннего променада. Заехал, значит, ну и остановился поболтать с коллегой – в конце концов, ссыльная фельдшерица и блестящий, преуспевающий хирург вполне могут быть названы коллегами, пусть даже и с изрядной натяжкой.
Сунув Сяо-лю ложку и бросив строго:
– Мешай хорошенько! – Марина кинулась к Ждановскому: – Семен Ефимович! Как хорошо, что вы пришли!
Ноздри точеного аристократического носа доктора дрогнули, на мгновение брезгливое выражение мелькнуло на лице… и Марина вдруг поняла, что Ждановский, выхоленный, модно и дорого одетый, преуспевающий красавец-врач, брезгует ею – толстой, неряшливой бабищей, нищей фельдшерицей, непричесанной, всклокоченной, одетой в смятое, пыльное, пропахшее потом платье.
«Сволочь! Шляхтич недоделанный… сверху шелк, а в брюхе щелк!» – с презрением подумала Марина. Но немедленно устыдилась своих мыслей, которые были недостойны интернационалиста-революционера. С извиняющимся видом развела руками:
– Извините, очень тяжелая ночь выдалась. У меня в доме раненый, я очень прошу вас…
Она решила известие об угоне грузовика оставить напоследок. Впрочем, очень может быть, Ждановский уже знает о случившемся. И не только знает, но своим острым, пронырливым, авантюрным умом успел измыслить, какую найти замену, как помочь пленным. Конечно, не исключено, что он не пожелает больше помогать: солдатскую одежду нашел, как и обещал, а на все остальное ему плевать – вскочит на bicyclette, покрутит ногами, обутыми в keds , и поедет своей дорогою… Но Марина твердо решила, что не даст ему ускользнуть. Пригрозит, что донесет на него в полицию, – только и всего. Она уже успела оценить грубый шантаж как наилучшее средство держать в своих руках нужных людей и не сомневалась, что в случае со Ждановским он тоже подействует. Подействовало же с Грушенькой!
Марина не успела додумать. Лицо Ждановского изменилось, смятое откровенным испугом:
– Раненый? Неужели кого-то из них подстрелили?
– Кого-то из них? – непонимающе уставилась на него Марина. – Кого это?
– Ну из этих, ваших… австрияков… – с неприятным оскалом бросил Ждановский. – Неужели кому-то не удалось уйти? Черт, не европейцы, а лайдаки [11] бестолковые, даже сбежать толком не умеют! Все же сделано было, все… Нет, нашумели, как последние дурни…
– Погодите, – с беспомощным выражением пробормотала Марина. – Вы о чем? Побег же назначен на будущую ночь… При чем тут они? Я как раз и хотела вас просить, чтобы вы как-нибудь связались с Андреасом, сообщили, что ехать не на чем: Мартин угнал грузовик! И теперь надо придумать что-то другое.
– Как угнал?! – так и вытаращил глаза Ждановский. – Он был вчера за рулем, да, но ведь так было решено с самого начала. Андреас сам ему приказал, но сел в кабину с ним, на смену, потому что больше никто не умеет водить автомобиль. И когда они уезжали, все были живы и здоровы – кроме часового, конечно, которого, к сожалению, пришлось… – И он сделал какой-то конфузливый жест своей небольшой, ловкой рукой с очень коротко, «под мясо», состриженными ногтями – ногтями хирурга, который не может позволить себе даже мало-мальски отрастить их, потому что опасается инфекции.