Православные, к коим адресовался призыв, смотрели, впрочем, на дур без всякого сочувствия, прохладно. Еще и подзюзюкивали:
– Мало вам! Мало! Надо бы юбки-то на голову завязать и палашом отдубасить по голой, по голой!
Бабы утихли довольно быстро. Ну что ж, Верхняя часть Энска и его же Заречная часть – вовсе не две половины одного и того же населенного пункта. Это вообще два разных и порою враждебных друг другу города. Люди живут там сугубо разные. Наверху всякого шума сторонятся, от бунтовщика и крикуна отшатываются, будто он дерьмом вымазан. В Заречье, наоборот, липнут к нему, словно мухи на ком навозный, и ком этот становится все больше и больше, уже катком катит, валом валит по улице, шибая зловоньем по сторонам, пачкая все, что только на пути встретится, и налепляя на себя все новые сонмища мух, тараканов, пауков и прочего отребья. Шурка в том убедился, знай мотаясь от канавинской Гордеевки до Сормова.
Началось, как водится, с бабьей дурости. На базаре покупательница вызверилась на торговку из-за высокой цены на молоко. Та ответила – и, видимо, хорошо ответила, потому что покупательница разъярилась и полезла на нее с кулаками. Стойку опрокинула и молоко разлила, за что была крепко потрепана другими торговками.
Вырвавшись и вытирая кулаком под носом кровавые пузыри, бабенка вдруг ринулась («Ишь ты, понеслась, словно ее в задницу шилом вздрючили!» – выразился стоявший рядом с Шуркой добродушный седенький пролетарий) к лавке, где копилась унылая очередь в ожидании соли. А там завопила, что лавочник соль больше продавать не будет, хотя ее полны подвалы.
Толпа мигом возбудилась и сначала подняла крик, а потом, когда «вздрюченная баба» немножко поплясала на крыльце, окончательно всех взбаламутив, решилась – ворвалась в лавку, сама произвела в ней обыск и обнаружила пятнадцать кулей соли, скрытых за пустыми ящиками.
Соль начали было делить, но две или три бабы оказались разумней прочих и послали за полицией. Прибыл урядник, нашел действия лавочника неоправданными, распорядился его арестовать и обратился к толпе с речью о недопустимости самоуправства, призывая бунтовщиков к порядку. Толпа успокоилась и разошлась. Шурка уже стал приглядываться к извозчикам, размышляя, кто довезет его до редакции, и жалея, что материал выйдет отнюдь не сенсационный, как вдруг донесся крик, что на Владимирской площади в лавке Кузнецова бабам отказались продавать сахар.
Когда Шурка туда примчался, толпа уже взяла лавку штурмом и на крыльцо вытаскивала четыре мешка сахару.
– Куда? Куда? – бессильно кричал лавочник. – Я для служащих своих оставил! Куда тащите?!
Ему коротким словом поясняли, куда.
Появилась полиция, сахар быстро распаковали и распродали по 20 копеек за фунт, хотя лавочник причитал, он-де брал у оптовика по 23 копейки, и теперь настал ему разор.
А Шурка приметил в толпе ту же бабу, что скандалила на базаре. Была она чрезвычайно тоща и потому приметна. Мелькнуло еще одно знакомое лицо – благообразного пролетария.
Видимо, эти двое обладали ненасытной страстью к скандалам, ибо как-то незаметно оказались в толпе, двинувшейся к другой лавке, еврея Калика. Репортером Русановым владела та же страсть, только профессиональная, поэтому он был вынужден сделаться свидетелем грабежа: сахар, мыло и другие товары были поделены меж собой самыми крикливыми и хваткими.
Явилась полиция, и кто-то сразу указал на тощую бабу. Пристав направился было к ней, но тут, словно по команде, в полицию полетели камни.
Одним из них был ранен в голову помощник пристава. Полиция отступила, и толпа на Владимирской разошлась только к ночи. Шурка уехал в редакцию писать первую «Хронику».
Спал он кое-как (уже начал привыкать, впрочем) и в семь утра вовсю названивал в заречные полицейские участки. Магическое имя Смольникова (тот и впрямь разрешил Шурке при надобности его упоминать) делало замкнутых блюстителей порядка если не разговорчивыми, то, по крайности, отзывчивыми, и Шурка запросто узнал, что толпы баб ни свет ни заря начали собираться у сормовских лавок. Шурка опрокинул в себя стакан чаю и, отмахиваясь от Дани, умолявшей дождаться, пока испекутся ватрушки с яблоками, побежал на трамвай. На Московском вокзале вскочил в пригородный сормовский составчик, а со станции взял извозчика до Сормовской площади.
Здесь события уже вовсю бурлили. Шурка успел узнать, что с самого раннего утра толпа штурмовала магазин Чудакова и потребовала открыть все находящиеся при магазине хранилища с целью проверить, не скрыт ли в них сахар. Чудаков, испуганный, требование исполнил, но сахара у него не оказалось. Разочарованная толпа набрала из коробок конфет, причинив послушному лавочнику огромный урон, и направилась в магазин Жданова, где повторилась та же история. Шурка появился как раз тогда, когда толпа, достигшая уже огромного количества (тысяч десять человек, как показалось ему), направилась к магазину Теребилина и потребовала открыть складочные помещения, дабы также выяснить запасы сахара и мыла. Порой из огромного болота многоглавой толпы вытекали мутные ручьи и окружали то один, то другой магазин или лавку, встречавшиеся на пути.
Шурка изо всех сил силился пробиться к голове толпы. Ему было странно, что в разгар рабочего дня не работает такая огромная масса сормовичей. Отнюдь не одни только бабы составляли процессию, здесь было много мужчин – и молодых, и не первой молодости, мелькали и вовсе уж седые головы. Одно лицо вдруг показалось знакомым. А, так это же тот самый вчерашний седой благообразный пролетарий. Эвон куда его занесло! Чем же он зарабатывает на жизнь, интересно, раз второй день по городу болтается?
Спустя несколько минут Шурка увидел еще одну «знакомую» – бабенку, которая вчера бесновалась то на рынке, то в лавках. Шурка обратил внимание, что она раз или два приближалась к пролетарию и что-то у него спрашивала. Иногда подходили к нему и другие бабы склочного вида, в которых только слепой не различил бы этакие дрожжи для толпы, которые принуждают сквашиваться всякую «брагу» и перебраживать всякое «тесто». Создавалось впечатление, что бабенки советуются с «пролетарием». Потом Шурка обнаружил еще трех-четырех советчиков такого же рода – все тихие, благообразные, с проседью или седые вовсе, с непременными аккуратно подстриженными усами, представляющие тот тип «образованного пролетария», на который возлагали большие надежды учителя, врачи, адвокаты и прочая мелкотравчатая русская интеллигенция. Этот-де пролетарий, говорили они, под нашим руководством расчистит нам путь к демократическим свободам.