— Я очень рад за вас, голубчик! — От полноты чувств Илья Лаврентьевич даже прослезился. — Ведь поначалу вы так плохи были, никто и не надеялся, что у вас в голове просветление наступит… Тьфу-тьфу-тьфу! Таким молодцом сейчас!
— Я благодарен вам. С вашей помощью я понял, что у меня только два пути — окончательно погибнуть или возродиться к новой жизни. Признаюсь — погибать в мыслях о ней, в мечтах о ней было сладко… — Андрей уже мог совершенно спокойно произносить Дусино имя, теперь оно не вызывало в нем мучительных судорог и слез, как раньше, стало для него обычным женским именем в череде всех прочих. — Но что за достоинство — погибнуть? Жить гораздо сложнее. И я решил сопротивляться безумию…
— Каким вы видите свое будущее?
— Оно принадлежит Тане.
— А в другом, в социальном плане, так сказать? Фон беруф, как говорят немцы?
— Профессию, милейший Илья Лаврентьевич, я решил сменить — это к вашему вопросу о «фон беруф».
— И чем же вы теперь предполагаете заниматься? — почтительно спросил Илья Лаврентьевич.
— Как, неужели вы не догадались, мой дорогой друг? — Андрей засмеялся и обнял своего собеседника.
Тот покраснел, смущенно почесал свою седую шевелюру.
— Нет, признаться… Да мы и не говорили о том! — сказал он. — О чем я должен был догадаться?
— Я собираюсь избрать духовный путь. Стану священником, у меня будет свой приход… Что может быть лучше? Мысли мои никогда не вернутся к прошлому. Да и вообще, думать о Дусе Померанцевой, кроме как в общечеловеческом смысле, станет грехом…
— Батюшкой, значит, станете… — Илья Лаврентьевич ужасно взволновался и растрогался. — А Татьяна Николаевна, значит, матушкой…
— И не говорите, мой дорогой! — засмеялся Андрей. — Более всего трудно представить Татьяну Николаевну матушкой — уж такая она эффектная женщина, ей только в салонах блистать, на светских раутах. Но она согласна с моим выбором и даже более того — она ему рада. Рука об руку мы пойдем с ней вместе по дороге жизни…
Он говорил о своем будущем, а Илья Лаврентьевич тихо вытирал слезы. Он искренне радовался за Андрея, радовался тому, что эта грустная история так хорошо закончилась. Так благостно!
По выходе из больницы Андрей написал Дусе письмо. Он чувствовал, что должен был сделать это — поставить точку, сказать последнее «прости».
«Прощай, моя любимая! Пишу эти слова, а сам думаю о том, что ты уже не моя любимая, но ни капли сожаления по этому поводу не чувствую. Какое счастье, что ты не моя любимая, а то бог знает на какие муки мы друг друга бы обрекли, в каком аду сейчас бы жили.
Я был кошмаром твоей жизни — я это понимаю сейчас. Я принуждал тебя к тому, к чему ты вовсе не была расположена, но из христианского милосердия ты не могла оттолкнуть несчастного сироту, коим я был. Ты ни в чем не виновата, моя любимая! Я знаю, что тебе пришлось выслушать множество упреков со стороны посторонних в свой адрес, упреков в том, что ты оттолкнула меня, но ты поступила правильно.
Не ты подтолкнула меня к опасной черте, разделяющей жизнь и смерть, а я сам решил переступить ее — из глупого упрямства, из дурацких вертерских настроений.
Я желаю тебе счастья — с другим. Я говорю искренне, верь мне.
Пожелай и мне счастья — с другой. Ты ее знаешь, это Танечка Ольшанская. Удивительная, прекрасная девушка, которую я только теперь смог оценить по достоинству, но лучше поздно, чем никогда. Скоро мы обвенчаемся, и, признаюсь, я жду этого дня с нетерпением и радостью…»
(Все, о чем мечтал Андрей, действительно сбылось — он женился на Тане и стал священником, окончив Троице-Сергиеву духовную академию. У них родилось двое детей, две девочки. Был еще сын, правда, умерший во младенчестве, но супруги смиренно пережили его смерть… словом, все было хорошо и в высшей степени достойно… Но это было позже.)
«Слава богу, — подумала Дуся, откладывая письмо. — А я уж было подумала…»
В самом деле, она очень испугалась, когда увидела обратный адрес…
Но, пробежав глазами первые строчки, она успокоилась, а дочитав письмо до конца, даже повеселела.
— От кого письмо? — крикнул из соседней комнаты ее муж. — Учти, я страшно ревнивый, я его убить могу…
— Ну тебя, Ваня… — засмеялась она. — Я знаю, ты и мухи не обидишь. Все слова, слова, слова… А письмо от Андрея.
— От кого? — с ужасом воскликнул Иван Самсонович, вбегая в комнату. — Что, опять?!
Он столько эмоций вложил в это «опять», что даже вздрогнули, звякнули хрустальные подвески на люстре.
— Все в порядке! — Дуся обняла его, поцеловала в колючую щеку — когда муж рисовал, он забывал обо всем. — Ой, ты меня краской испачкал… Опять ты меня испачкал!
Иван Самсонович выхватил у нее из рук листок, быстро пробежал по строчкам глазами… Недовольная морщинка между бровями его разгладилась.
— Господи, какой дурак! — с облегчением и вместе с тем недовольно пробормотал он, отбрасывая листок подальше от себя. — Если б этому сумасшедшему можно было действительно верить…
— Но почему нет? — пожала плечами Дуся и, подняв листок с пола, аккуратно положила его в ящик письменного стола. — Я ему верю. С прошлым покончено. Но почему ты называешь его дураком? Это… как-то недостойно.
— А кто он есть? Он и есть дурак, сколько крови всем попортил. Он из тех людей, которые любят, чтобы с ними вечно носились, нянчились. Дурной тон, пошлость, напыщенность… не понимаю, как ты его терпела?
— Он хороший, Ваня, очень хороший. Если б не его мучительная любовь, мое с ним детство можно было бы назвать счастливым…
— А я? — тоном обиженного ребенка произнес Карасев. — Со мной тебе плохо?
— Господи, Ванечка… Да ты самый лучший на свете человек, я, может, и Андрею потому отказала, что все время думала о тебе!
— Подхалимка ты, Дуська! — весело сказал Иван Самсонович. — Ты о сцене все время думала.
— Это — другое.
— А кто мне давеча сказал, что по-настоящему живет только на сцене, что все прочие житейские дела являются скучными и не имеющими смысла…
— Ваня, Ваня, ты все путаешь… Я это совсем в другом смысле тогда сказала! — улыбнулась она.
Иван Самсонович тоже любил, когда с ним нянчились, несмотря на довольно значительную разницу в годах со своей женой.
А Дуся действительно не могла жить без театра, хотя искренне и нежно обожала своего мужа. Она уже играла на сцене первые роли, и с большим успехом. В театр недавно пришел новый режиссер со своей новой системой, и было чрезвычайно увлекательно эту систему постигать. Некоторые актеры старого поколения считали идею режиссера глупостью, новомодной забавой, но только не Дуся.
Она любила свой театр до исступления, все вызывало в ней трепет и восторг, начиная от рисунка на занавесе до блестящих ручек на дверях.