— Приветствую тебя, Меняла Душ! — произнес пират.
Его голос напоминал воронье карканье.
Ставрогин напрягся. Этому человеку было известно, кто он такой.
Неужели его всё-таки вычислили? Но кто это мог сделать?
Три дня Патрик старался не показываться родителям на глаза. По утрам он, наспех позавтракав, пока мама не проснулась (отец уходил на работу получасом раньше) ускользал в школу, где старался избегать встреч с Максом Кривошеевым, которого с провального испытания он видел лишь издалека. Напоминать Кривошееву о своем существовании Брюкнер не желал. Клуб не отпускал своих адептов, даже тех, кто не прошел вступительные испытания. Для подобного сорта человечишек у «Малевичей» была спасительная ступенька, преодолев которую абитуриенты могли пополнить ряды студенческой братии. Но Патрик больше не хотел, на радость Сеньке Коромыслину, стать «Малевичем» и влиться в ряды вольных художников. После того как он потерял свой рисунок, сама мысль об этом приводила его в уныние. Теперь Патрик мечтал лишь о том, чтобы восстановить рисунок, распечатать голографию и написать девочку заново — его мечту, его любовь, его жизнь. О Клубе можно было забыть — после привода в полицию родители шкуру с него спустят, если узнают о сомнительных связях с бандой малолетних хулиганов.
Папа отзывался о «Малевичах» не иначе как:
— Говнистые идиоты! Поймать бы и руки оторвать. Куда их родители смотрят? Никакого воспитания! В моей молодости мы даже фантик от конфеты боялись бросить на асфальт, мимо урны. А теперь все срут и не стесняются! Бутылки, банки, обертки из-под сигарет — всё на пол. Не город, а хлев! И всё потому, что горожане в свиней превратились. А всё начинается с этих, как их там называют, «Малевичей», говнистых идиотов!
Родители о приводе в полицию не вспоминали. Даже когда сын попадался на глаза. Кривошеева удавалось избегать. До поры до времени Патрика никто не трогал, но так не могло продолжаться вечно.
Утром третьего дня после привода в участок Патрик шел на урок астрономии. Как обычно он ступал машинально, погруженный в мечты о картине, которую должен нарисовать, о несправедливом полицейском, который по определению должен воплощать собой справедливость и закон, о родителях, что молчали как рыбы, не обращая на сына внимания, когда получил сильный толчок в грудь, от которого отлетел на метр и упал на задницу.
— Что, сосунок, облажался? — прорычал над головой Брюкнера злой голос.
За голосом последовал взрыв смеха.
Патрик еще не поднял глаз на обидчика, но уже знал, что им является Максим Кривошеев.
Патрик встал с пола, но тут же получил новый удар в грудь и вернулся на исходную точку.
— Сидеть, шавка! — рявкнул Кривошеев. — Что, испугался картинку нарисовать?!
Патрик никогда не дрался. Хрупкий скромный мальчик, интересующийся точными науками и живописью, даже не думал о том, чтобы сжать кулаки, насупить брови и выступить в крестовый поход против обидчика. Он был типичной жертвой, которую можно втаптывать в грязь, избивать, заставлять исполнять любую прихоть, а он безропотно будет всё сносить.
— Тебе чего, слабо было? Художник, тоже мне! Малевич недорощенный! Ты решил нас кинуть? Ты опустить всех нас думал? Мы для тебя недостаточно хороши? Ах да, наша светлость же — гений, а мы сброд, чернь, которую он даже взгляда удостоить боится! Испачкается чего доброго, — издевался над ним Кривошеев.
— Я был в парке. Я сделал рисунок. Всё как договаривались, — тихо произнес Патрик.
— Что?! — изобразил из себя глухого Кривой. — Я тебя не слышу, шавка!
— Я был в парке. Я сделал рисунок, — повторил Патрик.
В ту же секунду носок ботинка впечатался Брюкнеру в живот. Дикая боль скрутила нутро. Патрик застонал и не смог сдержать слезы.
Над ним хохотали.
— Он еще врет мне, сука! Ты чего мне врешь? Какой рисунок?! Не было тебя в парке и рисунка ты не сделал! Ты испугался. В штаны наложил и отсиживался дома всю ночь, и уже третий день от меня хоронишься. Думаешь, я тебя не замечаю?
Новый удар пришелся в старое место.
— Я был в парке! Я сделал рисунок! — продолжал твердить Патрик, захлебываясь слезами.
— Оставьте его в покое! — прозвучал откуда-то издалека спасительный голос.
Патрик узнал его сразу же.
— А тебе чего здесь надо, Коромысло? Шел бы своей дорогой. А то, глядишь, и тебя вместе с другом отделаем так, что мало не покажется!
— Оставьте его в покое! — повторил Коромыслин. Патрик бормотал себе под нос еле различимо:
— Я был в парке. Я сделал рисунок…
— И что будет, если мы не послушаемся? А?! — язвительно переспросил Кривошеев.
Патрик приподнялся на локтях и взглянул на спорщиков, не забывая твердить одну и ту же фразу, как молитву:
— Я был в парке. Я сделал рисунок…
Кривошеев стоял, повернувшись к Брюкнеру спиной, широко расставив толстые ноги и сложив руки кренделем на груди. Его окружала верная свора, человек пять из младших классов, которые ни на шаг не отставали от своего предводителя. Напротив Максима стоял Сенька Коромыслин. Патрик его не видел. Он лишь чувствовал его присутствие.
— Что ты сделаешь нам, Коромысло? А? Давай, мы ждем! — продолжал задирать Сеньку Кривой.
То, что произошло дальше, Патрик видел сзади, поэтому не разглядел подробностей.
Коромысло в два шага подскочил к Кривому и ткнул его коленом в живот. От неожиданности Макс не успел парировать удар и согнулся от боли. Коромысло, не дожидаясь ответной реакции от своры кривошеевских пустобрехов, положил еще три удара коленом в разведанное место. Максим начал хватать ртом воздух, слезы выплеснулись из глаз, и он упал на колени перед обидчиком. Коромысло впечатал согнутый локоть в спину Кривошеева и, подхватив Максима под мышки, приподнял его, оборотив к своре приспешников.
— Проваливайте, шакалы, иначе я ему шею сломаю! — тихо пообещал Сенька.
Но его услышали. Вид побитого предводителя внушил волчатам такой ужас, что они поспешили ретироваться с театра военных действий.
Коромысло выпустил Максима, и тот упал на пол.
— Запомни, Кривой, Патрик — мой друг. — Коромысло упер палец в Брюкнера, сидящего рядом. — Он не хочет быть «Малевичем», не хочет быть в твоей банде. Он не хочет стать членом Клуба. Он имел тебя и плевал на тебя! И если я еще раз увижу тебя ближе чем за пять метров от него, то убью. Ты меня понял?
Кривошеев давился слезами, пытаясь вдохнуть, но воздух не желал попадать в его легкие.
Коромыслин наклонился над Максимом, взял его за волосы и вздернул голову так, чтобы мутные от боли глаза врага встретились с его спокойным взглядом.
— Ты меня понял? — повторил он.